Юрий Азаров - Групповые люди
— А как же быть с великой этической идеей: человек — всегда цель и никогда средство? — это Лапшин спросил.
— Если мы изначально нацелимся на истину и правду, мы защитим Человека, в ком бы он ни жил: в Зарубе или в Сталине, Багамюке или в нас самих. Установка на правду и истинность дает нам шанс по крайней мере решить этическую задачу. Что касается ориентации на ложь и лавирование, то здесь абсолютный тупик. Вот почему мы должны изначально решить, как и что делать.
— Итак, предлагается стриптиз, — мрачно усмехнулся Никольский.
— Не каждый способен к духовному обнажению. История знает весьма немногих, кто пошел на такой духовный подвиг.
— Кто же это?
— Может быть, Марк Аврелий, Монтень, Достоевский, Толстой…
— Ты нам, старик, задаешь непосильную задачу, — это снова Никольский.
— Беспредельность — это тот же предел, но более величественный, наполненный духовным смыслом. Беспредельность — это звездное небо человека, его духовный пик и его бессмертие. Это, братцы, не громкие фразы. Мы слишком много пережили, чтобы сейчас довольствоваться микроскопическим утолением жажды…
— Красиво говоришь, старик. Ну что ж, давай пробовать… Этот стриптиз в нашей жизни может быть последним.
— И все-таки, если без дураков, — сказал Никольский, — надо быть реалистом. Не каждому дано быть Аврелием или Толстым. Одного желания мало. Не окажется ли ноша непосильной? Не раздавит она нас?
— Вот это ты правильно сказал, — заметил я. — Давайте попробуем. Только так можно узнать, по плечу нам эта задача или нет…
— Если бы знала моя Роза, какие проблемы я решаю сегодня, она бы определенно сказала: "Ну они-то дураки, а ты-то чего…" — Никольский рассмеялся. — Нет-нет, Роза обязательно нас поддержит.
А моя маленькая Люба? Что бы она предложила? Я знаю ее ответ. Она бы долго молчала, а потом сказала: "Как ты решишь, так и будет". И эта ее короткая фраза, спокойная и чистая, будет означать: "Ты всегда поступаешь так, как нужно. А я буду помогать тебе во всем…"
4
Утром ко мне постучали. На пороге стоял человек в военной форме. "Кажется, началось, — подумал я. — Сейчас возьмутся за выселение, подавай им документы, кто разрешил, почему да как…" Но я ошибся.
— Вы Степнов?
— Да.
— Мне поговорить надо. Я от Любы к вам приехал.
— Проходите.
Мы вошли в мою обитель. Я сварил чаю.
— Ну так что вы хотели? — спросил я, наконец, не выдержав его молчания.
— Я люблю Любу, и мы хотим пожениться, — ответил мой гость.
— Так в чем же дело? Женитесь на здоровье, если вы любите друг друга и решили пожениться.
Мой взгляд проехал по Любиным фотографиям на стене: улыбка, строгость, легкая игра, — подруга сняла ее в момент, когда Люба примеряла сережки, — все это стало вдруг никчемным и даже противным. Манера отсекать от себя тех, кто хоть как-то предал, у меня с Давних пор. К Любе у меня не было претензий, за исключением одной: могла бы сама сообщить о своих намерениях.
— Понимаете, она связана с вами словом, обязательствами… — Молодой человек замялся, не зная, как дальше объяснить создавшуюся ситуацию.
— Ни с чем она не связана, дорогой мой. Она взрослый и свободный человек. И я пожелаю ей самого наилучшего.
— Спасибо, — сказал тихо молодой человек. — Я ей так и передам.
Мне показалось странным его поведение. Какая-то мистификация.
— И когда же намечается свадьба?
— Мы еще не решили. Знаете, она хотела бы от вас получить письменное согласие. Я не хотел вас расстраивать сразу. Но если можно…
Первое мое желание было таким: распахнуть дверь и сказать молодому человеку: "Пошел вон". Но я сдержался и сказал спокойно:
— Знаете, я тороплюсь. Привет Любе, и вам счастливо… — Руки я ему не подал. Проводил до калитки. Он еще раз извинился и ушел.
Оставшись один, я стал думать. Как назло, не было от Любы писем. Я отправился на почтамт, куда Люба писала мне до востребования. Там лежало письмо. Письмо было радостным и грустным. Радость была по поводу того, что я на свободе. А грусть оттого, что я о ней забыл, и если бы не забыл, то, наверно, пригласил бы в гости. Она сообщала, когда ей лучше приехать ко мне. И я заказал телефонный разговор с Любой. Деликатно попытался намекнуть ей, что если она полюбила кого-то, то не надо скрывать. Жизнь есть жизнь…
— Ты хочешь меня бросить? Ты хочешь расстаться со мной? Я надоела тебе? — поток вопросов. А потом молчание. Слышу — плачет.
— У меня был молодой человек, который назвал себя твоим женихом и сказал, что хочет жениться на тебе и что ты тоже согласна.
На другом конце провода неожиданно рассмеялись.
— Ну а к тебе-то зачем он пришел?
— За родительским благословением, очевидно…
— Теперь мне все понятно. Я ни в чем перед тобой не виновата. Постараюсь вылететь к тебе в пределах двух дней. Дам телеграмму. Никуда не уходи. Я полечу к тебе, как только куплю билет. Никого, кроме тебя, у меня нет.
И все-таки я снял фотографии со стенки. Сложил их в конверт. Спрятал в стол. И от этого стало совсем тяжело.
Я покормил Лоска. Рассказал ему о своей беде. Он, должно быть, все понял и несколько раз попытался лизнуть меня.
По мере того как проходило время, усмирялась моя подозрительность. К обеду я повесил одну фотографию, а к вечеру и другую.
5
— Пишите только о том, в чем вам стыдно сознаться… — это я поучал своих единоверцев. Они писали. Я обобщал, и от первых статей Ронкин пришел в восторг. А когда статьи были напечатаны, поднялась, как говорят газетчики, настоящая буря. Пошли звонки: "На каком основании? По какому праву?" Ронкин отвечал: "По праву демократии". Ронкика вызвали наверх. Говорят, что такие главы, как "Сталин, Заруба и Багамюк", "Гармония в стальных браслетах", "Борьба тупоголовых с демократами", и особенно "Сталинизм и перестройка", "Советы заключенного" и "Что надо знать будущим заключенным…", вызвали свирепый гнев одного высокого лица.
Но были и защитники. Один из них пригласил нас к себе и сказал:
— Вы впервые в нашей печати рассказали о психологии беззакония. Над этим следовало бы поработать.
— Давайте создадим маленькую лабораторию. Ее можно назвать, скажем, так: "Лаборатория по изучению негативных социальных процессов" или "Лаборатория по изучению социальных противоречий". Мы бы согласились оставить все свои личные занятия и втроем посвятить себя выполнению этого задания…
Высокое лицо задумалось. Задало несколько вопросов. Я, Лапшин и Никольский дали нужные пояснения. Наш новый покровитель сказал, что он провентилирует этот вопрос, а дня через три скажет нам о результате.
Через три дня меня вызвали к Колтуновскому.
Я решил вести себя подчеркнуто вежливо. Не. вдаваться ни в какие подробности. Колтуновский с Надоевым встретили меня, как родного брата. Точно меж нами ничего не произошло. Подобно Ноздреву, оба кинулись ко мне с объятьями:
— Где тебя носило, дружище! Перестройка у нас коренная, и не с кем работать. А темы все твои: о противоречиях, о беззакониях, даже группу решили создать…
— А, блудный сын вернулся, — это Надоев. — Что ж, опала — она всегда была полезна великим.
— Сколько лет! Сколько зим! — это Ломовиков вошел.
— Всего две зимы и одно лето, — засмеялся я.
— Как здоровье? — это опять он.
— Золотая сторона Сибирь! Места-то какие! Каждому там хорошо бы побывать…
— Ну и шутки у тебя, брат! Все такой же… О тебе уже говорили. Тема твоя теперь в самом большом почете, так что, может быть, и группу дадим: на хозрасчет переводят институт.
Группу мне дали не без умысла. Эта группа существовала как временное подразделение и олицетворяла собой период застоя. Во главе ее был мой старый знакомец Никулин Геннадий Никандрович, в прошлом алкоголик, но после инфаркта значительно сокративший потребление спиртного. В нем на редкость органично сочетались такие противоположные человеческие качества, как злобность и добродушие, искренность и лживость, глубокомыслие и непробудная глупость. Он всегда ходил с отвисшей челюстью, которая жила будто бы самостоятельной жизнью, и именно в ней, в нижней части лица, должно быть, сосредоточивались у него те центры, которые производили положительные эмоции. Челюсть то и дело распахивалась, и оттуда вылетали любимые слова Никулина: "А как же!" Меня он принял предельно уважительно, сказал, что знает обо всем и готов быть хорошим помощником.
Никулин пользовался большим авторитетом у начальства и всегда занимал небольшие выборные должности. Раньше, года четыре назад, он был заместителем парторга института, но после того, как присвоил себе часть партийных взносов и на этом подловился, его уже на выборные должности не избирали. Кстати, дело со взносами замяли: Никулин был человек уважаемый и нужный. Он всегда отстаивал ту точку зрения, которая выдвигалась руководством учреждения. Я поражался тому, какой безусловный авторитет был у Никулина, так сказать, среди кадров обслуги — секретарей, кладовщиков, бухгалтеров, заместителей по административно-хозяйственной части. Они всегда его встречали с распростертыми объятиями, говорили о нем, что он душа-человек, а он на это отвечал: "А как же!"
