Евгений Богат - Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления
— «Войну и мир» снимают, — деловито пояснил шофер, когда мы взлетели на Красную площадь. — Днем были войска. Мундиры — чудно! Не поймешь: наши или французы.
И вот, как после солнца, когда стоит сомкнуть веки и вспыхивают, плывут оранжевые шары, так и сейчас, пока мчались мы по улице Горького, перед нами все краснел огонь и все чернел дым.
— Покажут в кино, поверим, что в самом деле горит, а не понарошке, — медленно усмехнулся шофер, — оно и сейчас даже… — и резко наклонил голову, будто бы желая стряхнуть это наваждение, мешающее ясно видеть беспокойную деловую жизнь города: встречный поток машин, огни светофоров, быстрые толпы…
А я подумал: да, и сейчас даже веришь в подлинность этого огня и дыма, этих карет и будки, и багрово освещенное юное лицо волнует с особенной остротой, как может волновать то, о чем много читал и что воображал, думая о старине. И вот увидел въявь…
И вовсе не нужно лететь к иным созвездиям, чтобы ощутить непостижимую емкость «космической минуты», которая, по Эйнштейну, способна вместить десятилетия, даже века земной жизни.
Старик с пустыми руками
Купе наше ломилось от тугих чемоданов, переполненных корзин, разнообразных кульков и пакетов… Все это было раскидано носильщиками с чисто вокзальной небрежностью и напоминало уголок магазина после землетрясения. Особенно нелепо выглядели узкие щегольские коробки с галстуками под мягким большим, как сугроб, пакетом, видимо, с ватными одеялами. И невольно думалось, зачем одному мужчине столько галстуков? Носить не перекосить, хоть меняй утром и вечером и даже спать в них ложись под новое ватное одеяло.
А мужчина этот, широкоплечий крепыш лет тридцати с чуточку хмельным от дорожных впечатлений и, может быть, рюмки водки лицом, которое было бы, пожалуй, детски добродушным и обаятельным, если бы не фатовские, будто нарисованные усики, стоял посредине, улыбаясь смущенно и счастливо.
Жена его, уже немолодая, худощавая, с лицом сухим и нервным и губами тончайшими, как ребро бумажного листа, пересчитывала:
— …Восемь, девять, десять…
В эту минуту дверь раздвинулась, и вошел старик с маленьким дорожным саквояжем. Он опустил его на пол и живо оглянулся. А за стариком ввалился в купе носильщик, неся обеими руками что-то большое, геометрически точное, закрытое темным сукном, ступая мелко, с осторожностью, растерянно даже… Старик быстро подхватил эту ношу, и они поставили ее бережно на столик, чудом не занятый ничем.
— Ну, дай бог… — сказал носильщик, ловко опустил в карман деньги и вышел, с порога оглянувшись на старика почтительно, как бы изумленно. А старик поднял, отложил в сторону темное сукно — под ним оказался аквариум с водой, радужной от падающих с перрона огней, с мутными желтовато-зелеными водорослями и живыми быстрыми золотыми, красными, черными искрами…
— Ну! — воскликнул крепыш с усиками. — Рыбки?
— …Одиннадцать… двенадцать… да! — как-то вскользь, невыразительно удивилась женщина. — Живые… тринадцать… четырнадцать…
— В зоомагазине покупали? — поинтересовался крепыш.
— На птичьем базаре, — ответил старик, не поднимая головы. Он тихо барабанил пальцами по стеклу, вглядываясь отрешенно в мелькание разноцветных крупных искр.
— А далеко вам? — поддерживал беседу молодой.
— Туда, — махнул рукой старик, — за Урал…
— Да! — опять удивился крепыш и улыбнулся мечтательно, смутно — может быть, подумал о том, что это живое радужное чудо поедет через снега, мосты, туманы, тоннели, леса России. И наклонился к аквариуму: — О!!! Она то черная, то золотая. Эта — вот, вот…
— Да… — обрадовался старик. — Она еще бывает изумрудно-зеленой и совсем непонятного цвета: серого с голубой искрой. Утром увидите!
И поднял, наконец, голову, посмотрел внимательно на соседей. У него было неправильное, некрасивое даже лицо с крупными, как у негра, губами, маленьким носом неопределенной формы и широкими косыми скулами, — одно из тех лиц, которые в молодости потешно милы, а в старости странны и вообще, видимо, не созданы для нее.
— И еще она бывает, — сказал он, — оранжевой, жаркого цвета, как огонь. Это на закате…
Поезд тронулся.
— Надо укладываться, — решила женщина. И муж, пыхтя и отдуваясь, стоя на стонущей под тяжестью шаткой дорожной лесенке, начал расставлять наверху чемоданы и пакеты.
— …Пять, — помогала ему женщина, — шесть…
— …Семь, — пыхтел он, — восемь…
И обратился к старику, раскинув руки по полкам, отдыхая:
— Вы что же, ученый?..
— Нефтяник… — ответил тот. — Буровой мастер…
— А это для себя или для внуков? — подала голос женщина, отдыхая, как и муж.
— Для внуков… И для себя… — сказал старик и вышел из купе, объяснив: — Пойду похлопочу о воде.
— …Девять, — сказал муж, — десять…
— Совершенно безумный старик, — заметила жена, когда они уложили все вещи.
— Да… — как бы согласился муж и тронул пальцем стекло аквариума, за которым переливался в отблесках несущихся мимо окон огней таинственный непостижимый мир…
Памятник
Шумят под ногами мелкие камни, одуряюще пахнут незнакомые травы. И странные деревья стоят по сторонам. Японские — красноватые, точно выкованные из старой меди; североамериканские — не поймешь: маленькое дерево или большой цветок. Имена у них как названия полустанков в экзотической стране.
Вот дерево-лес. Ствол мускулистый, широкий несет на плечах целую рощу. Кажется, только в цирке можно увидеть такое: стоит тяжелоатлет, а на нем сложная пирамида человеческих тел — мужчины, женщины, дети.
Рядом роща серо-голубых эвкалиптов с листвой, которая не снилась и импрессионистам, заросли бамбука, островки едких, ядовитых растений за надежной оградой.
И если ты любишь деревья и видишь в них нечто большее, чем более или менее стройную композицию из стволов и ветвей, и по холмистой тропе бежишь, как по трапу корабля, и даже небо над африканскими пальмами кажется тебе особенным, тропическим, хотя это то же самое милое неяркое небо, освещающее за оградой сада березы, то через три часа радостно устанешь, как от кругосветного путешествия, и, бездыханно счастливый, опустишься на скамью в одном из уголков этого удивительного мира, возникшего по чьей-то волшебной воле рядом с городом, трамваями, автобусами, пылью, стройками…
И увидишь перед собой могилу: белый камень, окруженный высокой зеленой травой и бедными полевыми цветами. Надпись на камне: основатель ботанического сада, имя, далекие даты начала и конца жизни.
В один из жарких летних дней, когда этот белый камень в зеленой оправе чуть слепит, как дальняя дорога, подошли к нему двое. Мужчина лет пятидесяти, дышащий тяжело, в чесучовом пиджаке и вышитой расстегнутой рубахе по-хозяйски строго оглядел могилу, горестно удивился:
— Основатель? Да у нас старух безвестных краше хоронят. Нет! Ты посмотри… — и он с силой потянул за руку немолодую, истомленную жарой женщину. — Ты видела что-нибудь подобное? Барбосы! Человек сад основал, а они мрамор пожалели.
— Георгинов бы сюда, гладиолусов… — слабо залепетала женщина.
— Я ж говорю: барбосы! Колокольчики посадили. Да у нас в любом палисаднике они растут — рви не хочу. Небось для себя роз не пожалеют.
Стихли шаги, и стало опять слышно невнятное бормотание листвы, похожее на плеск несильных волн. И кажется, что сад с пальмами, лаковыми деревьями, эвкалиптами, альпийскими соснами и этой милой бедной могилой — плывет, плывет…
Графиня
Русская церковь в старинном чешском городе Марианские Лазни похожа на улыбчивую игрушку. Посреди островерхих строгих строений, крытых черепицей, темной от туманов и дождей, бледно-голубые купола трогают сердце, как воспоминание о детстве.
А в самой церкви тихо-тихо, ничуть не торжественно и пустынно. Дремотно вздрагивают желтые огоньки в дымных косых лучах солнца; туманит голову полузабытый печальный запах тающего воска…
По истоптанному домашнему коврику подхожу к иконостасу и на минуту обо всем забываю…
Направляясь к выходу, я увидел, что не один в церкви. У самой двери, за темной конторкой, сидела старуха; она читала. Чем ближе я подходил, тем ниже наклонялась она, точно чтение захватывало ее все сильнее. Я поравнялся с конторкой — старуха подняла голову.
Ее лицо удивляло не тем, что было бесконечно старым, — оно было старинным. Тонкий нос с горбинкой, пергаментные губы, желтые, слегка отвислые щеки… Но даже не эти черты делали его старинным, а выражение: в нем соединялись чопорность и ирония. У меня появилось странное чувство, будто однажды я уже видел эту старуху. Может быть, на портретах XVIII века?
