Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
Слева над вершиной холма, отдаленно нарастая, вздымался елей методического органа, сопровождаемый сочным контральто, которое нарасхват приглашалось на похороны. Пребудь со мною.
Из плакальщиков самый гармоничный, восплачь опять.
Джордж Грейвс повернулся и начал рассматривать четыре больших черных дома на выровненных площадках, которые поднимались к церкви на Пастон-плейс.
— Недурная недвижимость, Джин, — сказал он. — Пастоновская собственность.
Как быстро наступает вечер. Вздымает гордая блудница расширенную грудь, выводя сложные фиоритуры.
— Все это когда-нибудь достанется Гилу Пастону, — сказал Джордж Грейвс с добродетельным сожалением. — Он ломаного гроша не стоит.
Они добрались до вершины холма. Через квартал Черч-стрит горизонтально упиралась в узкое ущелье бульвара. С убыстрившимся биением сердца они смотрели на кишение города.
Негр осторожно окапывал круглые, рыхлые клумбы пресвитерианского кладбища; время от времени он нагибался и толстыми пальцами нежно разминал землю у корней. Старая церковь с острым шпилем гнила медленно, благопристойно, обеспеченно, точно жизнь добродетельного человека — сверху вниз, в сыром, обросшем лишайником кирпиче. Юджин с секундной гордостью благодарно посмотрел на ее темную чопорность, на солидную шотландскую воспитанность.
— Я пресвитерианин, — сказал он. — А ты?
— Когда я хожу в церковь, то в епископальную, — ответил Джордж Грейвс с кощунственным смехом.
— К черту этих методистов! — сказал Юджин с изящной презрительной гримасой. — Для нас они слишком уж плебеи. Бог в трех лицах — святая троица. Брат Грейвс, — продолжал он жирным промасленным голосом. — Я не видел вас на прошлом молитвенном собрании в среду. Где во имя Иисусово вы были?
Открытой ладонью он изо всех сил хлопнул Джорджа Грейвса между мясистых лопаток. Джордж Грейвс пьяно зашатался, пронзительно захохотав.
— Да видите ли, брат Гант, — сказал он, — у меня было свиданьице с одной из почтенных сестер в коровьем хлеву.
Юджин сжал в бешеных объятиях телефонный столб и эротически вскинул ногу на вторую приступку. Джордж Грейвс привалился к столбу тяжелым плечом — его массивное тело было опустошено хохотом.
Через улицу пронесся горячий вихрь пара из прачечной «Аппалачи», и сквозь открывшуюся внутреннюю дверь конторы они на мгновение увидели негритянок, до плеч погружающих мокрые руки в струение своих одежд.
Джордж Грейвс утер глаза. Утомленно смеясь, они перешли через улицу.
— Мы не должны так говорить, Джин, — с упреком сказал Джордж Грейвс. — Нет, правда! Это нехорошо.
Он быстро погружался в угрюмую серьезность.
— Все лучшие люди города принадлежат церкви, — сказал он убежденно. — И это очень здорово.
— Почему? — спросил Юджин с ленивым любопытством.
— А потому что, — сказал Джордж Грейвс, — так ты знакомишься со всеми людьми, которые чего-то стоят, черт их дери.
«Стоят того, чтобы их черт подрал!» — быстро подумал он. Забавная мысль.
— Это полезно в деловом отношении. Они тебя запоминают, начинают уважать. А без них, Джин, в этом городе ты ничего не достигнешь. Быть христианином, — добавил он благочестиво, — стоит того.
— Да, — серьезно согласился Юджин, — ты прав.
Идти степенно в божий храм среди почтенных прихожан.
Он грустно задумался о своем утраченном благонравии и о том, что когда-то он в одиночестве бродил по чинным улочкам божьего шотландского городка. Непрошеные, они явились вновь завладеть его памятью — бритые лица добродетельных торговцев, ведущих свои тщательно умытые домашние царствия покорно совершать все положенные обряды, сухие, приглушенные улыбки благочестия, скованная страсть истовости, с которой они молили, чтобы господь возлюбил их деловые сделки, или отдавали девственных дочерей на святое торжище брака. А из даже еще более глубоких штолен его сознания к берегам его былого голода медленно всплывали огромные рыбы, чьи имена он знал не все, чьи имена, собранные в слепых усилиях из тысяч книг, от Августина (тоже всего лишь имя) до Джереми Тейлора, английского метафизика, были формулами, на миг зажигавшими чешуйчатые огни — электрические, фосфоресцирующие, освещающие магическими ассоциациями бездонные глубины обряда и религии. Они возникали — Варфоломей, Иларий, Златоуст, Поликарп, Антоний, Иероним и сорок каппадокийских мучеников, которые шли по волнам, свернутым в кольца, как их собственные зеленоватые тени, и через мгновение исчезали.
— Кроме того, — сказал Джордж Грейвс, — так же принято. Честный путь — самый прямой.
По ту сторону улицы на втором этаже небольшого трехэтажного кирпичного здания, служившего приютом нескольким юристам, врачам и дантистам, доктор Г. М. Смейзерс энергично нажал на педаль правой ногой, взял ватную колбаску у своей помощницы мисс Лолы Брюс и, плотно заложив ее за губу невидимого пациента, сосредоточенно наклонил свою фешенебельную лысую голову. Легкий ветерок откинул тонкие занавески и показал его — знающего свое дело, в белом халате, с бором в руке.
— Так не больно? — спросил он нежно.
— Оэн оно!
— Сплюньте!
С тобой беседуя, я забываю время.
— Наверное, — сказал задумчиво Джордж Грейвс, — золото, которым они пломбируют зубы, стоит больших денег.
— Да, — сказал Юджин, захваченный этой мыслью, — если золотые пломбы есть хотя бы даже у одного человека из десяти, это даст десять миллионов только на Соединенные Штаты. А сколько это будет, считая по пять долларов штука, ты и сам легко сосчитаешь.
— Еще бы! — сказал Джордж Грейвс. — Я и больше сосчитаю. — И он со смаком задумался на минуту. — Куча денег, — сказал он.
В конторе Похоронного бюро Роджерса Мелоуна собралась скорбящая семья похищенного смертью, — «Конь» Хайнс откинулся во вращающемся кресле и, положив ноги на широкий подоконник, лениво переговаривался с мистером Ч. М. Пауэллом, лощеным членом фирмы, не участвующим в ведении дел. Как спят бойцы, обретшие покой. Не забывай хотя б еще немного.
— Похоронная контора — доходное предприятие, — сказал Джордж Грейвс. — Мистер Пауэлл богат.
Глаза Юджина прилипли к тяжелой нижней челюсти «Коня» Хайнса. Он забил по воздуху судорожной рукой и вцепился пальцами себе в горло.
— Что с тобой? — воскликнул Джордж Грейвс.
— Они не похоронят меня заживо, — сказал Юджин.
— Это как знать, — мрачно сказал Джордж Грейвс. — Такие вещи случались. Потом раскапывали могилу, и оказывалось, что они перевернулись и лежат лицом вниз.
Юджин затрясся.
— По-моему, — высказал он мучительное предположение, — при бальзамировании у тебя вынимают внутренности.
— Да, — сказал Джордж Грейвс, повеселев. — Да и эта дрянь, которую они применяют, все равно тебя прикончит. Они же ее в тебя накачивают галлонами.
Сердце Юджина съежилось, пока он прикидывал. Призрак былого страха, давно уже успокоившийся, восстал, чтобы вновь начать его преследовать.
В своих прежних фантазиях он видел, как его погребали заживо, предвидел свое пробуждение в смертной тоске, свои медлительные тщетные усилия отбросить душащую землю, пока наконец, подобно тонущему, который хватается за воздух, его безмолвные застывшие пальцы не скрючатся над рыхлой могилой, моля о спасительно протянутой руке.
Они завороженно смотрели сквозь сетчатые двери в темный коридор, обрамленный плакучими папоротниками. Сладкий похоронный запах гвоздик и кедра плыл в прохладном тяжелом воздухе. За ширмой они смутно разглядели на постаменте с колесиками тяжелый гроб с массивными серебряными ручками и бархатным покровом. Дальше густой свет сливался с темнотой.
— Их обряжают в задней комнате, — сказал Джордж Грейвс, понизив голос.
Сгнить в цветок, раствориться в дерево с бесприютными телами непогребенных.
В эту минуту, отдав скорби все, что у него было (одну слезу), преподобный отец Джеймс О'Хейли, иезуит, среди неверных один лишь верный, неуклонившийся, несоблазненный, неустрашенный, сдобно покинул часовню, короткими энергичными шажками прошествовал по ковровой дорожке в приделе и вышел на свет. Его голубые глазки секунду быстро мигали, сдобное, гладкое лицо твердо несло улыбку тихой благожелательности; он надел на голову маленькую аккуратную шляпу из черного бархата и направил свои стопы к бульвару. Юджин тихонько попятился, когда толстячок проходил мимо, ибо эта маленькая фигура в черном надвигалась на него грозным символом своей великой госпожи — это гладкое лицо слышало непроизносимое, видело непознаваемое. На отдаленном аванпосте могучей церкви он был знаменосцем единственной истинной веры, освященной плотью бога.
— Им не платят никакого жалования, — печально сказал Джордж Грейвс.
