Павел Басинский - Полуденный бес
М-да…
С ними-то понятно, а – с ним? Что ему делать, мертвому, но вроде как живому? Пойти Петьке рассказать? Это ведь по его части. А что сказать? Здравствуй, мол, Петя. Такая, понимаешь, вышла херня. Убили меня.
Капитану стало совсем неуютно. Да что он теперь такое, в конце концов?! Куда идти и что ему делать на этой земле, на которой его уже не существует?
Подобное чувство он испытал один раз в детстве, когда приснился ему кошмарный сон, что спит он и видит сон. И всё вокруг совсем как в жизни, один он, Максим Соколов, не как в жизни. Уж он и щипал себя, боли не чувствуя, и на одной ножке скакал, и вертелся и так и эдак, стараясь проснуться, – ничего не получалось. И больше всего боялся он встретить своих, деревенских, боялся заговорить с ними. Ведь они же не настоящие! И еще испугался: а что если сон этот не кончится? Ах, как ему стало жутко, как орал он, размазывая во сне сопли:
– Мама! Мама! Помоги мне!
Только заорал – проснулся.
Вот и теперь капитан почувствовал себя маленьким и беспомощным в этой непривычной, но уже несомненной для него вечной жизни. А ведь догадывался, старый дурак, что так оно и будет, что не умирает человек весь. И Прасковья о том твердила.
Ой, как страшно!
– Мама! Мамочка!
Сдавил Соколов веки до боли, и брызнули из глаз слезы, да какие горючие, прожигающие! Словно камень растворили они внутри, тот, что тянул его к земле и чуть не расшиб о камень же. Но исчез камень, а внутри не стало легко, как тогда, когда летел он над городом и видел свою Прасковью. Внутри стало пусто, как в брошенном доме. Страха не было, но подступила смертная тоска.
Вся жизнь пронеслась перед его внутренним взором, и не было в ней ничего, что представляло бы ценность для этой новой, вечной – будь она неладна! – жизни. Неужто совсем ничего? Ну разве благодарные слезы матерей тех пацанов, что спасал он от верной колонии, поступаясь законами службы. Но этого мало! Эх! Жил, служил, капитан, а кому и зачем служил? Вот она, служба эта проклятая, как обернулась! Хоть вешайся. Однако два раза не умирают.
Обидно стало Соколову, ну просто ужасно! И снова заплакал он от тоски и одиночества. Да пусть бы кары небесные поскорей, что ли, начинались, чем стоять вот эдак, как болвану, на пустой церковной площади, с пустотою же внутри!
Вдруг он понял, что будет делать. Пойдет к Прасковье. Живого ли, мертвого ли, она его не оставит. Не в ее это характере. И вспомнил Соколов слова жены, тихо, укоризненно брошенные после очередной их ссоры, когда наговорил он ей злых гадостей сверх меры:
– Глупый, Максим! Бранишься, слова грубые говоришь, грех на душу берешь. И того не понимаешь, что всякий муж через жену спасается.
Замахал он тогда на нее рукой, на бабу неразумную, но слова те почему-то запомнил. И другие ее слова вспомнились:
– Сходи, мужик упрямый, к отцу Петру Ивановичу! Покайся, исповедайся, причастись! Ведь поздно будет потом!
– К Петрушке? – хохотал он.
– Не к Петрушке, а к отцу Петру.
– Ты в своем уме, женщина? Да я его, сукина кота, один раз поймал, когда он за голыми бабами в бане подглядывал. И чтобы я ему нынче руку целовал!
– Когда это было? Сорок лет назад.
– Когда-никогда, а было. Свихнулись вы, бабы, совсем. Организовали церковную партячейку и меня, старого коммуниста, в нее тянете.
– Ох, помянешь мои слова, Максимушка!
Права была его баба. В сто раз она была умнее его. Бежать к Прасковье! Там ему приют и спасение!
– Стой, – услышал он строгий окрик.
Соколов обернулся. На ступеньках, ведущих в храм, стоял невысокий, коренастый юноша с несоразмерно короткими ногами, одетыми в белые порты. Соколов сразу узнал его раскосое лицо. Шамиль Насредеев, заряжающий из экипажа Соколова. В полку Шамиля звали Чингисханом. Татары, вообще-то, народ обидчивый, но Шамиль, видно, был неправильный татарин. Он ни на что не обижался, служил беспрекословно, а главное – все в той жизни умел и знал какой-то особенный, ласковый подходец к поварам. Потому за провиантом всегда посылали Шамиля Насредеева.
Но больше Шамиля поразило Максима Максимыча другое существо. Позади бойца в церковной полутьме стоял белый конь с желтой гривой. И коня Соколов узнал тотчас. Это был Орлик, купленный председателем колхоза в соседнем племхозяйстве, – красавец, жеребец чистой орловской породы. Купили его практически за бесценок по причине врожденного дефекта задней ноги, на которую Орлик заметно прихрамывал. Но помощник он оказался бесценный, используемый для почтовых и прочих нужд, а в начале войны загнанный насмерть во время эвакуации, когда и людей жалеть было некогда.
– Шамиль! Какими судьбами? – Уже бросившись к бойцу, Максим Максимыч понял, что сморозил глупость. Какими судьбами? Такими же, как и он. Хотя – нет, все-таки не такими же.
Насредеев погиб вместе с экипажем Максима под Варшавой, за полчаса до наступления, от прямого попадания снаряда в машину.
Они обнялись.
– Шамиль, родненький! Как ты тут? Как ребята?
– Всё в порядке, Максим. Ребята тоже мечтают встретиться с тобой. Но нельзя.
– Почему?
– Потому что они, как и я, как и все мы, погибшие на войне, принадлежат к Небесному Воинству. Нам нельзя ни на секунду покидать своих боевых постов.
– Это правильно! – одобрил Соколов. – А ты что не на посту? В самоволке, значит?
– Нет. – Шамиль обаятельно улыбнулся, обнажив свои ровные белые зубы. – Мой пост – это ты. Я всегда был рядом с тобой. Только ты этого не видел.
– Выражайтесь яснее, товарищ боец!
– Я – твой ангел-хранитель, капитан.
– Постой, – заволновался Соколов, недоверчиво глядя на татарина. – Какой ангел-хранитель? Во-первых, ты вроде бы мусульманин. Во-вторых, насколько я знаю, ангел-хранитель дается человеку от крещения.
– Тогда тебе и был дарован ангел-хранитель. Но вспомни, Максим, как часто ты звал его на помощь?
Соколов смутился. Как часто? Да ни разу.
– Что ж ты удивляешься, что он тебя покинул? – сказал Шамиль, и в голосе его не слышалось ничего обидного, только тихая боль за капитана. – Трудно помогать человеку, который этого не просит.
– Но ты же… Я тебя тоже не звал…
– Нам позволили выбирать – кого из оставшихся в живых на войне охранять от зла, от случайной смерти. Мы с ребятами посовещались и…
– Понятно, – усмехнулся Максим, взглянув на Насредеева с нежностью. Он вспомнил, что и на фронте тот следил за ним, младшим лейтенантом Соколовым, чуть ли не как нянька за ним ухаживал. Потеряет, скажем, Соколов ложку, Шамиль сейчас же новую из березы вырежет. Он все умел. – В ординарцы тебя командировали?
– Вроде того, капитан.
– Постой, Шамиль, – снова заволновался Соколов. – Ты зачем меня остановил? Куда меня отконвоировать хочешь? К Богу своему? Аллаху? Не хочу!
Максим Максимыч думал, что эти слова разозлят Небесного Воина, но Шамиль только улыбнулся, опять сделавшись похожим на Чингисхана.
– Бог един, Максим. И никто тебя насильно к Нему не отправляет. Но знай, если ты сейчас пойдешь к людям, это будет худший выбор. Ни Прасковья, никто из живых не узнают тебя. Максима Максимыча больше нет. Послезавтра твое тело вернут земле. Телу будет хорошо.
– Хорошо? – Соколов поежился, представив могильную тьму, холод, сырость и толстых червей.
– Еще как! – заверил его Шамиль. – Это как вернуться в материнское лоно. Ах, Максим, если бы ты знал, как мне было плохо после смерти!
– Прости, Шамиль!
– Но это гораздо легче того, что хочешь добровольно выбрать ты. Ты станешь цветком, деревом, животным. Ты будешь вселяться в больных, бесноватых. Это будет бесконечная смена воплощений, стирающая душу до дыр, до лохмотьев. Нет ничего более мучительного в этом мире.
– Что же мне делать, Шамиль? – заплакал Соколов и подумал, что он слишком часто плачет в этой новой жизни. – Раз ты ангел, помоги мне!
– Я помогу тебе! – обрадовался Насредеев. – Но и ты слушайся меня.
– Что мне остается? – вздохнул Соколов. – Я вроде как в плену. Давай, веди меня к Единому. Или повезешь? Коня вон привел.
– Нет, Максим, – печально сказал он. – Ты еще не готов к мытарствам. Но Бог милосерден, и тебе дарован отпуск. Как после войны, помнишь?
– Это в Конь?! – ошарашенно спросил Соколов. – Ты с ума сошел, мало́й! Там три старухи остались и дома сгоревшие. Лучше сразу в ад!
– Увидишь, – загадочно улыбнулся татарин и совсем по-азиатски крикнул: – Садись на коня! Крепче за меня держись!
Он первым вскочил на Орлика и, танцуя, прогарцевал к Соколову. Орлик потянулся к нему губами, ожидая морковки или капустного листа, которыми баловали колхозного красавца деревенские ребятишки.
– Ну, азият! – огрызнулся Соколов, не на коня, на Насредеева. – Пожалел бы животину. Во мне почти центнер весу. Раздавим жеребца.
– Нет в тебе никакого весу! – засмеялся Шамиль, продолжая гарцевать на Орлике.
В самом деле, неведомая сила подняла капитана, как тополиный пух, и опустила в седло позади Шамиля. И они понесли-ись!
