Тони Моррисон - Песнь Соломона
Из огромного мотка, в который сплелась вереница имен, острием выскальзывало одно имя, и вертящиеся колеса автобуса шепотом повторяли его: «Гитара выжидает. Гитара выжидает. Твой день пришел. Твой день пришел. Гитара выжидает. Гитара — день отменный. Гитара — день отменный. День отменный, день отменный и выжидает, выжидает он».
В подержанном автомобиле, который обошелся ему в семьдесят пять долларов, и здесь, в большом, массивном автобусе дальнего следования, Молочник чувствовал себя в безопасности. Впереди еще столько дней. Может быть, если Гитара уже вернулся в город, Молочнику в привычной обстановке удастся хоть слегка умерить его гнев. А со временем тот, конечно, поймет, какой он был дурак. Золота ведь нет и в самом деле. Прежней дружбы, увы, не вернуть, но хотя бы прекратится эта жуткая охота на человека.
Но, убеждая себя таким образом, Молочник знал, что он обманывает себя. Или исчезновение золота так подействовало на Гитару, что он повредился в уме, или его довела до этого его «работа». Или, может быть, он просто дал наконец волю своим чувствам и относится теперь к Молочнику так, как всю жизнь относился к Мейкону Померу-старшему и владельцам летних домиков на Оноре. Во всяком случае, он ухватился за первый же повод, довольно хлипкий и сомнительный, и убедил себя, что Молочника нужно убить. Девочки из воскресной школы, право, ничего не сделали, бедняжки, чтобы стать поводом для мести этого ворона с ястребиным клювом, который называл себя Воскресеньем и включил в свой кровавый список четырех ни в чем не повинных белых девочек и одного черного мужчину, тоже ни в чем не повинного.
Что ж, возможно, отношения между людьми и в самом деле сводятся к формуле: ты спасешь мне жизнь или отнимешь ее?
«Всем нужна жизнь черного человека».
М-да. Жизнь черного человека нужна всем, в том числе и черным людям, таким же, как он. Пожалуй, все, с кем сталкивала его жизнь, норовили его вытолкнуть из этой жизни; исключений было всего два. И оба эти исключения — женщины, обе они черны, обе стары. С самого начала его мать и Пилат сражались за его жизнь, а он ни разу ни одной из них и чашки чаю не подал.
Ты спасешь мне жизнь или отнимешь ее? Что касается Гитары, тут статья особая. На оба вопроса он отвечает «да».
Куда же ехать раньше — домой или к Пилат? Давно стемнело, с озера дул холодный осенний ветер, а он стоял на улице и размышлял. Ему так не терпелось увидеть поскорей лицо Пилат, когда он будет ей выкладывать все свои новости, что он решил сперва поехать к ней. Дома он еще насидится и успеет все рассказать. Он взял такси до Дарлинг-стрит, расплатился с шофером и взбежал на крыльцо. Распахнул дверь и увидел Пилат: она стояла у наполненной водой лохани и ополаскивала винные бутылки.
— Пилат! — крикнул он. — Ты только послушай, у меня такие новости!
Она обернулась. Молочник широко раскинул руки, собираясь горячо, от всей души сжать ее в объятиях.
— Пойди ко мне, голубушка моя, — сказал он, широко улыбаясь.
Она подошла и разбила о его голову мокрую зеленую бутылку.
Очнулся он в погребе. Приоткрыл один глаз и подумал, а не рановато ли он очнулся. Он теперь уж надолго запомнит, что впечатлениям нельзя доверять: кажется тебе одно, а на поверку может выйти совсем другое, и, скорее всего, именно так. Каких только сюрпризов не подносит жизнь! Женщина, которая тебя любила, хочет перерезать тебе глотку, а женщина, которая даже не знает, как тебя зовут, трет тебе спину в ванной. Ведьмы разговаривают голосом Кэтрин Хэпберн, а твой лучший друг пытается тебя удавить. В самой сердцевинке орхидеи может обнаружиться комочек гнили, а внутри игрушечного Микки-Мауса — настоящая небесная звезда.
Лежа в погребе на холодном, сыром полу, он пытался сообразить, почему он здесь оказался. За что она его ударила, Пилат? За то, что он украл у нее мешок к костями? Нелогично. Ведь она тогда немедленно явилась его выручать. Так что же, что еще он натворил, чем восстановил ее против себя? Вдруг он понял. Агарь. Что-то случилось с Агарью. Где она? Убежала из дому? Заболела или… Нет, Агарь умерла. У него перехватило горло. Где, когда? Может быть, оставшись в комнате Гитары, она…
А, не все ли равно где? Он ее обидел, он ее бросил, и она умерла — он точно это знал. Он ее бросил. Пока он предавался мечтам о полете, она умирала. Он вспомнил серебристый голос Киски: «А здесь кого оставил?» Соломон оставил Рину и двадцать детей, даже двадцать одного ребенка, ведь он уронил того единственного, которого хотел взять с собой. И Рина билась о землю и сошла с ума — и до сих пор рыдает в лесном овраге. На кого же он оставил своих двадцать детей? Иисусе, он оставил двадцать одного ребенка! Гитара и остальные «дни» решили не заводить детей. Шалимар своих бросил, но его дети сложили о нем песню, и память о нем живет.
Молочник беспокойно завертел головой. Виновник он, и Пилат это знает. Заперла его в погребе. А вот зачем ей это: наверное, она чего-то хочет от него. Потом он понял и это. Он знал, какое наказание, по ее мнению, положено тому, кто отнял чью-то жизнь. Агарь.
Здесь в погребе находится что-то, оставшееся от Агари. Если Пилат бросила его сюда, значит, где-то здесь неподалеку находится нечто, оставшееся от жизни, которую он пресек, и он должен взять это себе. Так велел ей отец, и она соблюдает отцовскую заповедь и требует, чтобы он тоже соблюдал ее. «Нельзя убить человека и просто от него сбежать».
Неожиданно он засмеялся. Полусогнутый, как сарделька, связанный по рукам и ногам, он лежал и смеялся.
— Пилат! — закричал он. — Пилат! Он же совсем не то имел в виду. Он говорил не про того человека в пещере. Он говорил про самого себя. Это его отец улетел, а сам он был «телом», вот как. От тела не убежишь, его бросить нельзя. Пилат! Да где же ты? Мне надо объяснить, что говорил тебе твой отец. И петь он тебе вовсе не велел. Он просто звал свою жену — твою мать. Пилат, да выпусти меня отсюда наконец!
Поток яркого света ударил ему в лицо: дверца погреба открылась прямо у него над головой. На каменных ступеньках появились ноги Пилат, вниз они не двигались.
— Пилат, — сказал Молочник теперь уже негромко. — Он совсем не то имел в виду. Я все знаю. Я тебе объясню. Пойди сюда и выслушай меня. И потом, насчет костей. Это не кости того белого. Он, может, даже и не умер. Я был в пещере. Ни мертвеца, ни золота там нет. Кто-то нашел это золото, а может быть, и старика. Наверно, так, Пилат. Задолго до того, как ты там побывала. Только вот что, Пилат…
Она сошла на несколько ступенек вниз.
— Пилат?
Тогда она совсем спустилась в погреб, и он увидел перед собой ее глаза и неподвижные губы.
— Пилат, могилу твоего отца размыло. Через месяц его тело плавало в ручье. Батлеры или кто-то другой отнесли его тело в пещеру. Ведь не волки же протащили через всю пещеру труп белого старика и прислонили к камню возле входа. Ты отца своего нашла. И всю жизнь носишь с собой его кости.
— Папа? — шепотом сказала она.
— Да, да. И вот что я скажу, Пилат, ты должна его похоронить. Он хочет, чтобы ты его похоронила. Там, на Юге, где он родился. Возле Соломонова утеса.
— Папа? — снова спросила она.
Молочник ничего не ответил; он глядел, как ее длинные пальцы пробежали вверх по платью и замерли, коснувшись щек, словно крылья скворца.
- Я все эти годы носила папу? — Она шагнула к Молочнику, остановилась и довольно долго смотрела на него. А потом перевела взгляд на шаткий деревянный столик, стоявший возле каменной стены. Тут было так темно, что Молочник его даже не заметил. Пилат подошла к столику и сняла с него зелено-белую коробку из-под туфель, прикрытую крышкой и перетянутую резинкой. «Джойс», — гласила надпись на коробке. «Благодарите небеса за изящные туфельки фирмы «Джойс».
- Если я похороню папу, то, наверное, мне и это следует похоронить… где-нибудь. — Она взглянула на Молочника.
— Нет, — ответил он. — Нет. Это дай сюда. Поздно вечером, когда он вернулся домой, он не принес в дом на Недокторской почти ничего из тех вещей, которые он брал, отправляясь в дорогу. Но он принес коробку с волосами Агари.
Пилат категорически отказалась лететь самолетом, и они поехали в «бьюике» Мейкона. Она успокоилась и казалась довольной. Опять зашевелились губы. Устроилась она рядом с племянником, на переднем сиденье, и на плечах ее поверх старого черного платья красовался выигранный Ребой норковый палантин. Вязаную шапку она надвинула чуть ли не до бровей, ботинки, как всегда, без шнурков. Время от времени Пилат поглядывала на заднее сиденье — на месте ли мешок. В ней все дышало умиротворенностью.
И Молочник тоже ощущал в себе умиротворение, покой. Он возвратился на Недокторскую не с триумфом, как он предвкушал, но на сердце потеплело, когда он увидел робкую улыбку матери. И Лина, так и не простившая его, обошлась с ним вежливо, поскольку Коринфянам перебралась вместе с Портером в какой-то домик в Южном предместье. «Семи дням», понял Молочник, предстояло пополнить свои ряды каким-нибудь новобранцем, как в ту пору, когда Роберт Смит спрыгнул с крыши «Приюта милосердия». Но зато они говорили с отцом, вели долгие сумбурные разговоры, и Мейкон-старший жадно слушал о «данвиллских ребятах», которые до сих пор его вспоминают, и о том, как его мать убежала с отцом, и о том, что случилось с его отцом и дедом. Все относившееся к полету не заинтересовало его, но сама история ему понравилась, а также то обстоятельство, что в честь его деда и бабки назвали утес и ущелье. Чтобы не огорчить его, Молочник не стал в подробностях описывать Цирцею, сказал только, что она жива и разводит собак.
