Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
— Что ж никто ей не помог?
— Местные жители тоже на подножном корму жили. Только и мечтали — до лета дотянуть. Зимой кору с деревьев сдирали и ели, а весной из лебеды борщ варили. Я-то в родной деревне осталась. Перед войной год был урожайный. Заработанное в колхозе зерно продать не успела. Вот с картошкой, думала, управлюсь, а там уж по мешочку и переношу в город. Повезло, что не продала. Всю войну по горсточке расходовала... А в сорок шестом с Украины люд к нам полз с голодухи. Ох, бедовали... Я на ферме лучшей дояркой считалась. Да какое молоко, если по весне коров на веревках подвешивали, не могли они сами подняться. Я для своих буренок с санками ходила далеко в поле, из-под снега полусгнившую солому выкапывала. Плачу над ними, и у коров тоже слезы текут...
— А почему Петина мама ничего этого не рассказывает? — удивляюсь я.
— А что душу-то зазря травить? У всех своего горя хватает. Если бы радость какая.... Радости только и оставалось, что живы, что солнышко светит, да дети и внуки рядом. Может, ваша доля лучше сложится? Посмотреть бы, что будет. Успею ли? Годочки ой как быстро летят!
— А у меня не быстро. Неделя как целая вечность. Еле до воскресенья дотягиваю.
— Мне бы твои годики вернуть, с каким желанием училась бы! А то все образование — два церковных класса и коридор. Ох, намаялась сегодня, устала...
Бабушка засыпала. Я тихонько вышла. Мне-то до семи часов можно спать, а ей в половине пятого уже на ногах быть.
СЫНОК
Иду к Пете. Справа от дороги растут молодые сосны, слева — березки. Порыв ветра прошуршал в их ветвях и улетел. А запах молодых листочков и почек, что разбухли, как жуки, остался. Я не тороплюсь. Люблю пригород — он напоминает мне деревню. Подхожу к колодцу, а там очередь. Женщины, набрав воды, не торопятся уходить. Почему? Интересно... Прислушалась. Одна, приложив руки к губам, проговорила:
— Приходите вечером. Сала не обещаю, а картошки с пахтой вдоволь будет. Помянем моих сыночков.
Потом, оглянувшись на меня, шепотом добавила:
— С заупокойной некому съездить. Плохо без церкви-то.
Другая женщина задумчиво предложила:
— Бабоньки, может, в Москву отписать, попросить, чтобы девятое мая праздничным днем сделали? Ведь день великий и память великая. А?
— Услышат ли? До Москвы далеко. Если только в сельсовете посоветоваться? — засомневалась третья.
Пришла к Пете, но застала только бабушку Дуню.
— Скажите, пожалуйста, что такое девятое мая? — спросила я с порога.
Бабуся, бойко управлявшаяся на кухне, сразу сникла. По лицу серой волной прошла тень. А после и слезу смахнула. «И чего я вечно суюсь со своими вопросами?» — занервничала я. Бабушка тронула мое плечо и сказала:
— Не переживай за меня, о сыне печалюсь, сколько буду жить, столько и буду о нем плакать. Все война проклятущая...
Она открыла сундук, достала аккуратный белый узелок и, не торопясь, развязала. Сама с минуту смотрела на фотографию, потом мне подала. Худенький, белобрысый паренек, с автоматом через плечо, который никак не вязался с его пухлыми губами и детским выражением лица. Медаль на груди не прибавляла ему ни мужественности, ни взрослости. Пока я разглядывала снимок, бабушка прижимала к груди медаль и горку писем-треугольников.
— Вот это прочти, — попросила она.
Я развернула треугольник — обыкновенный листок из школьной тетради.
«Дорогая мамочка! Шлю тебе привет из-под города Чары. Здесь состоялось мое первое крещение. За один этот бой я, наверное, больше повзрослел, чем за месяцы рытья окопов. Детство сразу ушло, когда стали погибать товарищи. А меня твои молитвы хранят. И твоя любовь. Получил медаль за храбрость. Можешь гордиться мной. Теперь я не только петь и на гармошке играть умею. Я — защитник Родины. Мама, немецкого гада мы обязательно победим!
Здоров. Твой сын Петр».
Я замолчала. Взглянула на седые волосы бабы Дуни, на скорбное, морщинистое лицо... И вдруг мне представилась ее горем израненная душа белой березой с черными зарубками на стволе...
— Всего полгода воевал сынок. Через месяц после того, как объявили Победу, пришло от него последнее письмо. Писал: «Ура! Победа! Скоро буду дома!» Не доехал... Пропал без вести...
Я прижалась к бабушкиной щеке. Наши горячие слезы текли по моим рукам.
Вечером, вспомнив письма-треугольники, спросила с моей дурацкой наивностью:
— Бабушка, почему у дяди Пети плохой почерк? Он был троечником?
Она ничего не ответила, лишь взглянула на меня далеким, печальным взглядом.
Я поняла: плохой почерк — это такая малость! Был сын. А теперь его нет.
А НАУТРО ВОРВАЛАСЬ ВОЙНА
— Бабушка Дуня, вы помните, как началась война? — спросила я.
— Все помню, дитятко. Жила я тогда под Курском. В тот день возилась на огороде. Вечерело. А солнце красное, и будто в малиновых облаках купается.
— Быть завтра ветру: вон, зарево какое пылает. Не люблю такой закат. — Это, соседка Наталья, так сказала.
Я уже дела на огороде заканчивала, а тут другая соседка меня окликнула:
— Евдокия, посмотри на солнце. Чудится мне или впрямь Господь знак нам подает?
Я глянула и остолбенела. Рядом с солнцем крест горит. Красный, огромный! Хотела перекрестить себя, а руки от страха занемели. Как сейчас слышу голос Михайловны: «Быть большой беде». А уж она-то за свои девяносто два года всякого повидала. Хоть побаивались люди ее жутковатого взгляда, но верили. Совсем страшно стало от ее слов. Домой пришла как с похорон. А душу не с кем облегчить. Дочь на учебе в Курске, Петя на гулянье. Без его гармошки ни один праздник не проходил. Прилегла. А сна нет. Крест перед глазами стоит. Не случилось бы чего с Петей. Слава Богу, — шаги в сенцах.
— Петя, ты? — спрашиваю.
— Я, — отвечает. — Чего не спите? Если из-за меня волноваться станете, то гулянье мне будет не в радость.
На кровать ко мне присел и говорит:
— Скорей бы два года пролетели. Окончу школу, выучусь на заведующего клубом, и больше не будете мешки с картошкой в город таскать.
Хорошо мне сделалось, покойно. Луна в окошко светит, ясно Петино лицо вижу.
— Какая вы у меня красивая! — вдруг сказал он.
Прикрыл одеялом и пошел спать. А заметил Петя мою красоту потому, что милая девчушка покорила его сердце. И любовь к ней сделала его еще нежнее и чувствительнее. Помню, подумала тогда: «Не обойди, Господи, своей милостью сыночка моего». А утром началась война.
НЕТ НАДЕЖДЫ
Воскресенье. Я снова у Пети. Бабушка Дуня сегодня странная: тихая, задумчивая, ходит как во сне, задевая углы в полупустой хате. Я не пристаю к ней. Но время идет, а бабушка молчит.
— Что-то здесь не так, — не выдержала я. — Ба, а, ба, что с вами? И обедать почему-то отказались?
И тут ее прорвало. На пухлые, красные от горячей воды, руки закапали слезы.
— Все, детка, все! Не надо мне больше ждать сыночка! Господь не позволяет. Сказал, что нет его в живых. Девять лет ждала, надеялась. Ведь не было похоронки! Без вести пропал. Вон у покойницы Михайловны через пять лет правнук вернулся. Я думала: может, и мой сынок память от контузии потерял, и судьба так повернулась, что жить за границей ему пришлось. Чего война с людьми ни делала.... А теперь все. Нет надежды!
— Да что случилось, бабушка?
— Сон привиделся. Петенька мой весь оборванный, в солдатской одежде, босиком стоит передо мной и говорит: «Холодно мне, мама, нет душе покою. Что ж вы не поминаете меня добрым Божьим словом в церкви? Или я плохим сыном был?» Проснулась... Казалось, что с ума схожу, не чувствую где сон, где явь.
