Василий Аксенов - Скажи изюм
В Вадиме Раскладушкине Никита Буренин нашел благодарного слушателя. Целый час он рассказывал ему свою постыдную историю, вышел вслед за ним из теплого «гадюшника» и сопровождал в пешей прогулке по Суворовскому бульвару и далее по Герцену в сторону Консерватории, чтобы свернуть на бывший Брюсовский переулок, ныне улицу Надеждиной. Никита Буренин, который «по правилам московского жаргона» после увольнения из дружелюбного департамента со стремительностью невероятной стал «выпадать в осадок», не верил в этот час ни ушам своим, ни глазам, только лишь языку своему доверял. Приятный молодой господин, который походил бы на поместного дворянина, приехавшего в столицу в поисках должного места для применения своих благих намерений и недюжинных талантов, если бы не современная ловкая, легкая и теплая одежда, внимал каждому его слову, вникал в суть «постыдной истории» и проникался исключительным сочувствием.
«Постыдная история» вкратце. В 1957 году Никита Буренин был в зените жизненного успеха, блестящий аспирант МГУ по германской филологии, член Всемирного Совета Мира от советской молодежи, активный деятель Международного союза студентов и Всемирного фестиваля молодежи и студентов, словом, восходящая звезда новой элиты советских «международников».
В Германии своей любезной он к тому времени еще не побывал, поскольку там тогда правили «хитрая лисица Аденауэр», как его тов. Хрущев назвал, и «реваншисты», но зато в составе самой первой послесталинской группы аспирантов был отправлен на два месяца в Сорбонну в рамках межправительственного обмена студентами. Вот там-то, увы, в прекрасном Париже, и началась «постыдная история», и началась она так чудесно, словно в ней воплотились все хемингуэевско-ремарковские мечты Никитиного поколения.
Конечно же, Колет, мадам Фрамбуаз, была его на десять лет старше, «прекрасная дама» парижского журналистского мира. Конечно же, они не спали, в том смысле, что объятиям Морфея предпочитали объятия друг друга, конечно же – и луковый суп под утро в «Чреве Парижа», и ночные перегоны в рычащем «Феррари» в Довиль и Онфлер, к пенным берегам Атлантики, и эти встречи на Монпарнасе, о, эти встречи на Монпарнасе… Одним словом, Никита возвратился в Москву, заряженный любовью к тридцатипятилетней парижской львице, заряженный невероятной энергией и невероятно новыми идеями сближения культур, новой фазы социализма внутри европейской цивилизации. Зарядили там пацана, ухмылялись соответствующие товарищи, наблюдая стремительные движения новоявленного парижанина на улицах Москвы. Вряд ли на пользу ему пошла пресловутая Сорбонна.
Теперь была очередь Колетки, как он ее называл, посетить Москву, и она не заставила себя ждать. В то время западноевропейская интеллигенция с восторгом открыла для себя новое поле деятельности на Востоке. Ив Монтан, и Жан Вилар, и Шарль Азнавур сменяли друг друга на подмостках Москвы и Ленинграда, а за ними следовали политики, журналисты, писатели, дельцы, спортсмены… Страшная багровая пустыня России на деле оказалась гостеприимным и плодородным полем.
Итак, Колет приехала в норковой шубке и с удивительным миниатюрным магнитофоном. Восторг и упоение! Пошла московская часть Никитиной фиесты, которая враз оборвалась, когда их такси столкнулось ночью возле гостиницы «Гранд-Отель» с фургоном «Живая рыба».
Ничего особенного не произошло, разбита фара, фонарь под глазом, но все целы, и непонятно, почему так сразу, мгновенно, на месте оказалось несколько патрульных машин, милиция и люди в штатском. Непонятно, с какой целью их транспортировали в разных машинах в какое-то дикое помещение с кафельным полом и зарешеченными окнами. Далее Никиту вталкивают в какой-то жуткий каземат, раздевают догола, бьют с оттяжкой по ягодицам, дергают за органы любви, фотографируют со вспышкой. Из-за стены доносится крик Колетки: Je suis francais! II n'y pas droit… В ответ – комендантский хохот.
Утром Никите отдали одежду и препроводили в пристойного вида кабинетик, где Ленин на стенке читал свою утреннюю «Правду», вызывая у созерцающего жгучее желание хорошего французского кофе. В кабинетике ждали блестящего аспиранта два соответствующих товарища, по выражению их лиц (улыбочка) он сразу догадался, кто такие.
Как же это вы, товарищ Буренин, с вашей подружкой, гражданкой Франции Колет Фрамбуаз, дошли до жизни такой? Может быть, в Сорбонне вас научили так злоупотреблять спиртными напитками? Спокойно, спокойно, сейчас мы говорим, а вы слушаете. Вам, конечно, известно, Буренин, что ваша сожительница Фрамбуаз является агентом соответствующих спецслужб Запада? Вот сейчас мы вас слушаем, а вы отвечайте! Едва только начал отвечать, начал отстаивать свою любовь, жуяк – соответствующий товарищ кулаком по столу: дрянь паршивая! государство на тебя столько средств затратило! с первой же блядью, которую тебе подсунули! с алкоголичкой! со шпионкой! родину-мать предал!
Учти, Вадим, наследие тех времен. Всего лишь четыре года прошло со смерти Тараканищи, страх сидел у каждого в костях, и я не оказался исключением. Понимаю, кивнул Вадим Раскладушкин, я хоть и далек от наследия тех времен, но прекрасно тебя понимаю, Никита.
Беседа в кабинете под утренним портретом закончилась подписанием определенного текста, а на следующий день в «Вечерке» появилась статья «Любопытство мадам Фрамбуаз». В ней говорилось о том, что советские люди всегда были и сейчас заинтересованы в развитии дружеских связей с людьми доброй воли всех зарубежных стран. Двери нашей страны широко распахнуты для тех, кто приходит к нам с открытым сердцем и чистыми руками. Журналистку Колет Фрамбуаз тоже приняли у нас в стране по законам русского гостеприимства, но она ответила на это черной неблагодарностью. Иначе и быть не могло. Прогрессивная общественность Франции давно знает мадам Фрамбуаз как матерого агента соответствующих спецслужб Запада, оголтелую антисоветчицу, распутницу и алкоголичку.
Статья сопровождена была снимком. Колет с вытаращенными глазами прикрывает обнаженную грудь в одном из «специализированных медицинских учреждений столицы». Рядом присутствовал и снимок «вещественных доказательств», до которых читатель «Вечерки» столь охоч: сфотографирована была сумочка Колет, ее часы, авторучка, миниатюрный магнитофон, а также страничка записной книжки, «полная злобной клеветы на советских людей и советский образ жизни»: из всего размазанного можно было различить только одно слово «legume». Завершалась статья подписью «аспирант МГУ Н. Буренин».
Все забылось, Вадим, дорогой, очень быстро. Никто никогда не припомнил мне этой статьи, как будто ее и не было, и о Колет с тех пор я ничего не слышал. «Выдворили», уехала, кажется, в тот же день, не уверен даже, что и узнала об этой статье и моем позоре. Кто там, во Франции, когда-нибудь эту сраную «Вечерку» видит? А я сломался, Вадим. С той ночи я был уж другим человеком, понял, что тот, как Платонов сказал, «прекрасный и яростный мир», куда я хотел войти, нереален, во всяком случае для меня. Диссертацию не защитил, аспирантуру бросил и издевательское назначение в Дом дружбы (те хмыри, конечно, за этим стояли) принял безропотно. Сейчас и оттуда поперли, но это уже другая история…
Вот в очень сжатой форме то, что поведал Никита Буренин Вадиму Раскладушкину, на деле же это выглядело не очень-то сжато, скорее, весьма расхлябанно, мочалисто, занудно, с заиканием и длинными паузами, связанными с бессмысленной фиксацией взора, предположим, на полусъеденной вобле, с последующими встряхиваниями всего немытого обвисшего организма, с влезанием пятерни в свалявшиеся патлы, с отлетанием в стороны каких-то вонючих крошек.
Даже и после выхода из Дома журналистов, то есть во время прогулки по сумеречной метельной Москве, монолог Буренина продолжался, а Раскладушкин лишь вставлял в неизбежные паузы свои деликатные реплики. Например, он однажды сказал:
– Вы, Никита, принадлежите к числу людей, которым не следует пить. Простите, но мне кажется, алкоголь испаряет вашу волю.
Гребена плать, как это правильно, бормотал Никита, цепляясь за водосточную трубу. Мальчик, дитя, а говорит как старший брат, которого мне так всегда не хватало. Из многочисленных собутыльников, кто хоть раз выслушал до конца мою историю? Даже Макс Огородников, из-за которого я так отчаянно пострадал, и тот всегда – лады, старичок, в следующий раз, о'кей?
На скрещении трех улиц поземка устроила сущую карусель. Изумляло отсутствие советской власти. Ни единого лозунга в поле зрения, ни единого политрыла, а напротив – в глубине квартала светился огонек над иконкой, там был вход в маленькую церковь, старушечьи фигурки проскальзывали в дверь, за которой явно присутствовала нормальная церковная жизнь.
Вадим Раскладушкин остановился. Здесь, простите, нам придется расстаться, мне вот туда, он махнул рукой в неопределенном направлении. Никита Буренин сразу сник. Надеюсь, еще пересечемся, старичок, пробормотал. Непременно пересечемся, заверил его Раскладушкин. Вот вам мой телефон, и запишите мне ваш. Среди прочего меня очень беспокоит состояние вашей обуви. Идут морозы. Мне кажется, я смогу поделиться с вами некоторым количеством сертификатов в «Березку» для покупки сапог на меху. Лады, старичок? – спросил в Никитином стиле, улыбнулся на редкость освежающей улыбкой, бодряще пожал руку и пошел через улицу. На углу он задержал шаги возле серой «Волги», внутри которой сидел какой-то читающий народ, глянул с юмористическим четверть-поклоном, как, дескать, умудряются в потемках вникать в содержание газет, после чего удалился.
