Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Парень и вправду смотрел на Кордовина, вытаращив глаза. Он несколько часов, пока летел, заучивал в самолете наизусть всю эту речугу, с небольшими поправками в сторону уважухи. Вот уж точно Семен Семеныч выразился – дьявол. «Сынок, будь очень аккуратным с ним, вежливым. Захар, сука, он такой умный!».
– Не вдаюсь, каким образом вы собирались переправить мне картину – это уже вопрос технический. Возможно, ждали от меня указаний. А вот денежный расклад предполагаю таким: в случае удачи сорок процентов берет Гнатюк, нам с Можаром по тридцать, так?
– Сорок, – поправил Славик. – Вам – сорок. Папа согласен на двадцать.
– О-о! Я приятно удивлен бескорыстием Семен Семеныча.
Он внезапно поднялся и, повернувшись к гостю спиной, подошел к балконной двери и распахнул ее.
Ночная горная свежесть плеснула в комнату лавандовым прибоем, замерла на пороге, теребя занавеску. Высоко над кипарисами алмазным камушком светила яркая и одинокая звезда Венера.
Кордовин подошел к небольшому бару в углу, тихо мерцающему ночником, приоткрыл дверцу и склонился, изучая тесную толпу бутылок в призрачном зеленоватом свете. Славик сидел все в той же позе, не решаясь снять руки с колен, хотя Кордовин так долго выбирал напиток, что при желании парень мог бы совершить все, что угодно – рвануть к двери или прыгнуть на эту, худощавую на вид, спину… Но он продолжал послушно сидеть, боясь шевельнуть пальцами. Он почему-то был совершенно парализован этим человеком.
Наконец Кордовин вернулся к журнальному столику с бутылкой коньяка и двумя широкобедрыми бокалами.
Неторопливо расставил, плеснул в бокалы темной маслянистой жидкости, придвинул к парню.
– Выпей, Славик. Ты неплохо поработал сегодня. И ты мне нравишься, ты – преданный папе зять. Ну, пей… Это хороший коньяк.
Главное, невозможно понять – когда этот человек говорит серьезно, а когда издевается. Но выпить очень хотелось. И Славик на свой страх и риск протянул потную руку к бокалу и с жадностью опрокинул в рот содержимое. Неграмотно: смаковать же, вроде, надо… да плевать! Вон, у него поджилки до сих пор трясутся. Вкус во рту от коньяка возник терпкий и душистый, и с каждой минутой горячо заливал все изнутри – затылок, лицо, даже уши.
Кордовин, внимательно глядя на гостя, дождался ожидаемой реакции и налил еще. И Славик быстро принял добавку.
– Ну, хорош, – сказал хозяин. – Тебе ведь еще рулить. Никогда больше не бери машину с таким цирковым-счастливым номером. Понял?
– Понял! – благодарно выдохнул парень.
– А теперь запоминай ответ Семен Семенычу Кордовин помолчал, будто перебирая в уме разные варианты ответа. Хотя ничего он не перебирал. Просто вспомнилась их с Андрюшей мастерская, бледный северный свет из трех окон в покатой крыше, горячие пышки, укутанные в Андрюшин шарф, и возлюбленный диван, диван возлюбленных, утопленный в Обводном канале.
Он кашлянул и проговорил медленно и раздельно, будто заботился о том, чтобы дурка-Славик в точности запомнил не только его слова, но и интонацию:
– Я потерял друга. Я потерял все свои картины. Попытки договориться со мной бессмысленны.
Славик выслушал это, приоткрыв рот и потупившись. Запомнить это было легко. Большого ума тут не требовалось.
– Теперь иди, – устало сказал Кордовин и протяжно зевнул, медленно стягивая с шеи галстук. – А я тут вздремну…
Славик поднялся, не зная – как прощаться в таком случае, в случае полного провала всей миссии. Например – протянуть ли Кордовину руку? Или нормально подосвиданькаться? А может, просто повернуться и молча выйти?
Он запихнул каталог в портфель, застегнул замок и поднял голову.
И – окоченел:
На него из руки Кордовина безжалостно глядело маленькое черное дуло. Кордовин сидел в кресле – прямой и пружинистый, – словно в течение той минуты, пока Славик решал – как лучше прощаться, – выспался за двоих. Но главное – глаза, эти холодные серые глаза эксперта начисто отметали намек на розыгрыш. И совсем не вязались с сочувственным, даже сострадательным голосом.
– Ты забыл мне рассказать еще кое-что, сынок, – проговорил этим сочувственным голосом Кордовин. – Ведь вы нашли Босоту?
– Нет еще! Нет! – вскрикнул Славик, тряся головой и прижимая к животу портфель обеими руками. Он не мог сказать про Босоту. Гнатюк просто убьет его, и все! Да и не знает он всей тонкости игры с этой проклятой «Венерой», которую затеяли тесть с Гнатюком.
– Значит, еще не нашли… А кто ищет?
– Я… не знаю, – чуть не плача, выдохнул Владик. – Вот крест, не знаю! – и под ласково-ледяным взглядом этой кобры зачастил: – Какое-то агентство в Нью-Йорке, сыскное, там маленький шустрый латинос, через знакомую вышли, говорят, из-под земли вытаскивает, как ворон – червяка…
Это уже он повторяет слова Гнатюка. Тот всегда любил фольклор. А сейчас, понятно, желает заменить заново состаренную, незадачливую свою копию на подлинную «Венеру», изъятую у Босоты, живого… или, скорее, мертвого, – как уж получится.
– Ну, иди, – кивнул Кордовин, опуская руку.
И Славик обреченно повернулся, вышел в прихожую, немея спиной… рухнул грудью на дверь, выпал наружу и побежал. Загромыхав по лестнице, стукнул подъездной дверью и завел машину так быстро, словно невидимый судья дал старт в авторалли…
На рассветном небе в черной раме окна тихо истаивала Венера, генерал-звезда. Кордовин поднялся, запер входную дверь, медленно, с наслаждением разделся, вошел в ванную и долго стоял под сильным напором душа, переключая горячую воду на холодную. Наконец перекрыл краны и с силой растерся полотенцем.
Комната за это время выплыла из ночи, раздалась вширь, обнаружила на стенах кое-какие неплохие гравюры и болотного цвета, широко раздвинутые занавеси на балконной двери, между которыми акварельной зеленью разлилось утреннее небо.
Как все же толково он сделал, подумалось мельком, с самого начала передав дедову коллекцию во временное владение родному Иерусалимскому университету. И сохранна оказалась, и полмира с выставками объездила. Нет, неглуп ты, Кордовин, Захар Миронович, а пожалуй, даже и очень неглуп.
Итак, маленький шустрый латинос… агентство в Нью-Йорке… Из-под земли, значит, вытаскивает. Из-под земли, Люк?
Не одеваясь, он вышел на балкон. Окна его гостиной смотрели в заросший мальвой и кипарисами двор, так что никто видеть его не мог. А рассветный ветерок – самое приятное и мимолетное, что есть в Иерусалиме.
Когда бывал дома, он наблюдал с этого балкона восход солнца.
Ополоснув небо бледно-марганцевым отсветом, оно уже выпрастывалось из верхушек деревьев, медленно проворачиваясь огненными боками и дельфиньей спиной. Вот на раскаленную лысину светила надвинулось кинжальное облачко… Получилась тонзура наклюкавшегося монаха.
Уже вовсю хлопотали птицы в плюшевом теле огромного кипариса напротив – там обитала целая колония крошечных, как желуди, сизо-зеленых юрких птах. У них были налажены дипломатические отношения с удодами, те прилетали по двое, по трое – послы эмира в полосатых халатах – и, прежде чем нырнуть в одну из плюшевых пещерок, совещались друг с другом, надменно кивая великолепно украшенными головами.
Внизу, в квартире Рашкевичей, хлопнула балконная дверь. Это Рышард вышел покурить, судя по дымку сигареты, повисшему на лохматой ветви ближайшей туи.
– Утро доброе, Рышард! – крикнул Кордовин, не сводя глаз с пунцового светила, поднятого на пики туй и кипарисов: кармин, разбеленный краплак и кадмий пурпурный… И – бирюзовая. Можно и зеленую Поля Веронезе…
– А, Заки! – охотно откликнулся сосед. – Слышь, Заки, чего это ты вопил ночью?
Кордовин перегнулся и глянул вниз.
Облокотившись на перила своего балкона, непринужденно стоял польская девочка Рышард – голый, с бронзовыми желваками старых, но крепких мышц. Даже бронзовая лысина этого бывшего десантника, окруженная колючей седой изгородью, казалась задубелой мышцей.
– Зуб болел, – отозвался Кордовин…
Поначалу его раздражала эта местная манера привольно раскинуться там, где и в каком виде застанет тебя жара и хотенье, – все эти шлепанцы на босу ногу в приемной мэра Иерусалима, шорты и майки поголовно на всей очереди к окошку банковского кассира; раздражала привычка здешних мужчин носить брюки, вывалив животы и ягодицы на свободно обдуваемый простор. Особенно гневно он фыркал, когда издали замечал на шоссе, рядом с торопливо припаркованным на обочине автомобилем, спину очередного «невтерпежа», пускающего долгую блаженную струю в рыжий кювет.
Словом, очень сердился и презирал, пока однажды, возвращаясь из Тель-Авива после приема в Российском посольстве (концерт, банкет и добрый литр выпитого), – не обнаружил себя на обочине возле автомобиля, с мучительным «нетусилом» во всем, сладостно опустошаемом теле. И только вспыхивающие фары на шоссе озаряли его спину в безукоризненно сидящем на ней смокинге…
