Николай Крыщук - Кругами рая
Чтобы не раскиснуть, Алексей злился. Злился и продолжал энергично обдумывать случившееся, поставив себя на место следователя.
Что могло произойти с этой девочкой, которая в электричке показалась ему домашней и смущенной, а у источника – опытной и уже имевшей дело с мужчинами? Евгению Степановичу она отвечала с притворной стыдливостью, мальчишкой с плеером повелевала. Ночью они зачем-то подсматривали, как он разыгрывал сцену перед Мариной. Потом Алексей встретил Дашу в трактире. Скорее всего, впрочем, это была галлюцинация от пьянства и недосыпа, но тоже ведь не просто так, значит, запала?
Получалась, как ни крути, долгая история отношений. И записка предназначалась ему, сейчас Алексей был уверен в этом. Возможно, Даша была из фанатов Грини? Ну да, «я вас сразу узнала». Письмо Татьяны к Онегину. А он не удостоил даже отеческого разговора.
Но порванный лифчик, найденный как раз на назначенном месте? Значит, нашелся тот, кто отследил всю историю и подкараулил? Бред какой-то! И вдруг Алексей понял, что единственный, кто действительно годился на роль преступника, был Женька. Зачем он оставил Анисьича одного? Где бродил до ночи? Его уже допрашивали, Алексей знал, и Женька сказал, что отсыпался в привокзальном буфете. Врал! Там его Алексей не видел, когда загружался. А подкупить буфетчика ничего не стоит. Похотливость была маслом размазана на лице доктора.
Вычислив убийцу, Алексей немного успокоился. Но длилось это недолго. Ведь сам он ничего не помнил после вчерашнего исчезновения, хотя до последнего момента, кажется, соображал. А что, если сознание вернулось, но уже не к нему, а к тому, кто побывал в этом ничто? Он знал, что выпадение сюжетов из памяти – один из типичных признаков алкоголизма, хотя сам подобного не испытывал. Мог ли он в этом случае быть до такой степени не собой, чтобы совершить то, о чем говорил следователь? Впрочем, выражение «быть не собой» – не аргумент для юристов. Значит, точнее спросить так: мог ли инстинкт насильника и убийцы, который, как утверждают, есть в каждом, в пьяном состоянии отвязаться и действовать, подменив его волю? И как это он еще вчера легко мечтал побыть волком?
Но ведь мелькнувшее желание, если оно не стало мечтой, даже и на Страшном суде не считается грехом. А в нем и этого мелькнувшего желания, кажется, не было. Однако, пытаясь застегнуть ворот рубашки и обнаружив отсутствие двух верхних пуговиц, Алексей впервые по-настоящему испугался.
* * *Когда он совсем промок и решил уже идти в дом, преодолев брезгливость к милицейской ищейке, его окликнули. Окликал женский негромкий голос, как будто они были в комнате, а не в лесу. Он почему-то сразу решил, что зовет Даша. Но тут же разглядел, что, не спускаясь с дороги, придерживая у шеи край полиэтилена, ему машет из-под своей накидки Тамара Ильинична. Алексей вышел.
– Что?
– Алексей Григорьевич, пойдемте-ка к нам.
– Зачем? – спросил Алексей неприязненно, помня, что там увидит Женьку. – Я к себе пойду.
– К нам, к нам, – снова сказала Тамара Ильинична. – Мне вам что-то сказать надо.
– Лучше сыну своему скажите.
– Вы не понимаете. К нам. К нам милиционер приехал. Он вас ищет.
Они молча пошли по дороге. Тамара Ильинична семенила впереди, дождь непрерывной дробью бил по пленке, как будто на голове она несла школьный барабан. Тихий, шкодливый стук, как ночью в пионерской.
У самого крыльца Тамара Ильинична вдруг повернулась и остановила Алексея, прижав к его груди ладонь:
– Сынок! У тебя папа умер.
Глава тридцать седьмая
НА ФОНЕ ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫХ ПОМИНОК В ДОМЕ ТАМАРЫ ИЛЬИНИЧНЫ АЛЕКСЕЙ ПРИХОДИТ К ВЫВОДУ, ЧТО СМЕРТЬ ПРИДУМАЛА МАМА, И ЕДЕТ НА ВСТРЕЧУ К ЖИВОМУ ОТЦУ
– Не может быть, не может быть, – монотонно повторял Алексей. – Я видел его вчера.
Так же он ответил Тамаре Ильиничне, когда на крыльцо вышел мальчик-милиционер, без фуражки, с расстегнутым воротом рубахи, и, неслышно прищелкнув пальцами, едва не спросил: «Ваш отец может это подтвердить?»
Жестяные ходики продолжали работать в темноте. Алексею казалось, как в детстве, что они нарезают время лапшой, чтобы оно стало съедобнее. Мама говорила: «Не глотай большими кусками, жуй хорошенько». То же и со временем. Большие порции его не годились ни для души, ни даже для ума.
Алексею хотелось сейчас проскочить в эту паузу между тиканьем ходиков и очутиться в чистом времени, в котором только что произошла, и происходит, и будет теперь уже вечно длиться смерть отца.
– Как-то многовато сразу, – сказал он вслух, имея в виду сцену между отцом и Таней, на которую он нарвался, прилетев на крыльях любви, историю с Дашей, где он был главным подозреваемым, и теперь вот смерть отца. Сейчас бы заснуть и проснуться.
Он лежал в комнате, на постели, на которой, может быть, спал арестованный Анисьич. И за окном был не день и не ночь, как будто Создатель задумался и не решил еще
– отделять свет от тьмы или оставить эту серую пустыню именно такой серой, чтобы никого не будить и никого не вводить в искушение.
Сумрак – ничье время. Сумрак наполнял и ту комнату, в которую завел его однажды отец и в которой был гамак с арбузами.
До первой электрички оставалось меньше трех часов.
На веранде поминали отца. В общем, это было продолжение застолья, хотя поводы несколько изменились. Но процедура общения с алкоголем в каком-то смысле выше жизни и смерти.
– Мир праху, – Тамара Ильинична вздохнула. – Женя, Алексей говорил, как звали отца? Вообще-то Алексей Григорьевич скрытный.
– Он и на допросах, говорят, такой. – Ага, значит, и мальчика в погонах с собой усадили. Распивает спиртные напитки со свидетелями следствия или, может быть, даже с подследственными. Повод, правда, тоже не рядовой. Впрочем, смерть давно уже стала таким же незаметным делом и таким же кратким, как упоминание.
– Ладно, неважно. За помин души пьем. – Женька всегда оживлялся, когда речь заходила о болезни, а тем более о смерти. Ему казалось, что это его поле и он здесь хозяин. – Асистолия, наверное. Это бывает. Раз – и все! Зато без мучений, позавидовать можно.
Смерть отнимает у человека последнюю защиту, и он становится уязвимее, чем был при жизни.
Какое-то время разговор за стеной не поддавался расшифровке.
Алексей попытался представить, что делает сейчас мама. И видел только одно: мама сидит в халатике на кухне, курит и смотрит телевизор, как делает это уже давно, из вечера в вечер. Но скорее всего заснула. Телефон в доме не отвечал.
Неужели и смерть отца не разрушила ту стену, которая за годы выросла между ними, и мать, узнав о смерти, не
заплакала даже, как плакала, когда люди умирали в кино?
Жизнь их и после ссоры мало в чем изменилась. Только цвета поменялись местами, как будто им подменили фотографии на негатив и никто никого не узнавал.
– У меня утюг холодный, – говорила, например, мама.
– Давненько не брал я в руки клюшку, – откликался отец и начинал рыться в инструментах.
– Оставь, – отвечала мать, – ты выключил его, когда брился. Вставь в розетку.
– Цветущее слово «розетка»! – говорил отец.
Он по забывчивости продолжал еще некоторое время радоваться жизни. Но в негативном сюжете все умерло. Мама трогала пальцем утюг и громко шептала:
– Припадошный.
Алексей надеялся, что все это последствия болезни идеалами, которую родители подхватили в молодости и которая давала теперь знать себя ревматическими болями; когда пройдут положенный путь взаимного отвержения, может быть, вновь примирятся и счастливо умрут в совместном одиночестве.
Разговор за стеной стал громче.
– Тоже, говорят, академиком был, – сказала Тамара Ильинична.
Господи, кто это ей мог наговорить? В Академию отца прокатили – для ученых он был слишком писателем, слишком импрессионистом. Человек, который употреблял в своих работах выражения вроде «скаредная поэтика Тютчева», пройти в Академию мог разве что через окно.
– Да, да, все одним кончается, – сказала Тамара Ильинична, продолжая думать о своем. – Сегодня вот Анисьича вы забрали, а завтра где он будет? Безгрешная душа.
– Если безгрешный, то ищите в раю, мама. Нет, сначала, конечно, морг, потом банька, чтоб земную паршивость в небо не занес, а тогда уж рай.
– Сволочь ты, Женька!
– Легче надо жить, легче, – снова заговорил доктор. – Шел трамвай десятый номер. На площадке кто-то помер.
Женьку надо было бить, снова с запозданием подумал Алексей. Есть такие люди, которых бить – правильно.
– Смерть – это ведь небывалое приключение организма, понимаете? Что там все античные трагедии! Несварение желудка, например, потрясающей силы сюжет!
Почему-то дилетанты кажутся иногда настоящими поэтами. Таким был, несомненно, и Евгений Степанович. Фамильярные отношения с незнакомой ему смертью, как это ни дико, были поэзией какого-то легкого жанра.
С четвертого курса внебрачного сына Тамары Ильиничны выгнали за выпуск стенгазеты во время чехословацких событий. К его статье о жестокостях дрессировки стояло написанное по-чешски посвящение: «Моим чешским друзьям». Он все же устроился как-то судовым врачом, побывал в десятках стран. Пиком его профессиональной карьеры была операция аппендицита у поварихи и морской жены капитана в районе экватора. В конце концов Женьку все же уволили с деликатной формулировкой «за нефункциональное расходование препаратов». С тех пор и до сегодняшнего дня он служил карантинным врачом в порту. Место, как все говорили, хлебное, но по крайней мере для жизни других не опасное.
