Михаил Балбачан - Шахта
– Здорово, Слепко! – дружелюбно выкрикнул человечек. – Коньячку выпьешь? Хороший коньяк, грузинский. Угощаю, – и он поцокал языком.
– Э-э, товарищ нарком, я… спасибо.
– Возьми там рюмку себе. – В руках у хозяина была початая уже бутылка и рюмка. На углу стола стояло блюдечко с тонко нарезанным лимоном. Нарком подцепил кружочек короткими пальцами и смачно отправил в рот. Прожевал, умело налил посетителю.
– Спасибо, товарищ нарком, будьте здоровы!
– Ты пей давай, успеешь поблагодарить. Ну, что мне с тобой делать, Слепко? Может, расстрелять тебя к … матери? Так жалко тебя, дурака. Ты сам как считаешь? – хитро подмигнул человечек, находившийся, видимо, в прекрасном настроении.
– Я тоже считаю, что расстреливать жалко, товарищ нарком.
– Жалко… Ты закусывай, закусывай. А диверсии, аварии всякие не жалко было устраивать? Вот, пишут, банда белогвардейская у тебя там была. Хорошо пишут, убедительно. Что скажешь?
– Не было никакой банды. Не устраивал я диверсий. Всем чем угодно клянусь! Я… я член партии с двадцать седьмого года! Отец – рабочий был, мать – уборщица!
– Ну, это ничего еще не значит. А из партии тебя как раз выперли.
– В случае со мной произошла ужасная ошибка. Второй секретарь райкома Поспелов и еще несколько человек устроили внеочередное собрание и поставили людей перед фактом голосования. Они мне даже слова не дали. Аварий тоже не устраивал никто. На моей шахте их было меньше, чем на любой другой в нашем тресте. Я считаю…
– Та-та-та! Выходит, аварии сами по себе произошли, и ты тут совершенно ни при чем?
– Да.
– Поверь мне, Слепко, – нарком ласково положил руку на плечо Евгению Семеновичу и печально поглядел ему в лицо мудрыми горскими глазами, – само по себе никогда ничего не происходит. Всегда кто-то что-то для этого делает или… не делает. Я так понял, ты к тому дело клонишь, что оговорили тебя враги?
– Ну, в общем… оговорили, товарищ нарком!
Тот поперхнулся коньяком и расхохотался, судорожным беззвучным смехом.
– Ну, уморил! Выходит, шайка в составе райкома партии, органов внутренних дел, прокуратуры и всей остальной советской власти подло оклеветала тебя, голубка безгрешного?
– Да, товарищ нарком. То есть нет… Я хочу сказать, это всё из-за лопаты. Я лопату новую изобрел и хотел внедрить, а они…
– Лопата, конечно, знатная. Чего вылупился, серьезно тебе говорю, отличная лопата. Еще тебе скажу: если б не она, я бы своего драгоценного времени на тебя не тратил. Мы эту лопату в самое ближайшее время на всех шахтах внедрим. Ну, и в нашей системе, само собой.
Чрезвычайно подвижное, артистическое лицо наркома выказывало немалый ум, что называется – кипучий. Карие глаза, увеличенные сильными линзами, поражали замечательной мягкостью, какую можно встретить только у южан. Говорил он с акцентом.
– Товарищ нарком, а они мне… Из партии меня!
– Еще раз тебя спрашиваю, ты, что, вины своей совсем не чувствуешь? Оклеветали они тебя вчистую?
– Нет. Наверное, была и моя какая-то вина.
– И в чем она, по-твоему?
«В том, что прохлопал и первым не ударил», – подумал Слепко, а вслух сказал:
– Надо было лучше организовать разъяснительную работу, чтобы рабочие поняли сущность проводимых мероприятий.
– Ага! Значит, признаешь, что недаром тебя наказали! Рабочий класс, он нутром все чувствует! – нарком поднял средний палец, допивая коньяк из рюмки. – Ну, значит, так и решим с тобой. В расход тебя пускать пока не будем. Пока. Может быть, еще пользу народу принесешь. Что делать, уж заступлюсь за тебя, дурака. Смотри только, не подведи меня! Больно кунаки у тебя в Наркомтяжмаше горячие. Чуть нас всех тут на кусочки не разорвали. Это хорошо. Без хороших друзей никак нельзя. «И ни туды, и ни сюды».
Нарком опять затрясся от смеха.
– Ну да, Федор, он, мы с ним…
– Какой еще Федор?
– Лучинский, Федор Максимыч, первый замнаркома.
– Не знаю такого, я тут, понимаешь, новый пока человек. Нет, не Лучинский, а этот, как его… ара… Аванесов. Всех собак на меня спустил, пришлось уступить. Ты теперь ему в ножки кланяться должен! Иди. А мы подумаем, как тебя лучше использовать.
– Товарищ нарком!
– Чего тебе еще?
– В партию… Ведь они из партии меня исключили…
– И правильно сделали.
– Я так не могу. Не могу без партии. Не представляю, как дальше жить буду.
– А ты опять заявление подай. Русский народ, он, знаешь, отходчивый, может, и примут. Всё, проваливай! – нарком отвернулся и взялся за телефон.
Слепко вышел со слезами на глазах. Офицер проставил время и молча отдал ему пропуск. Евгений Семенович в одиночестве прошел по пустым коридорам, оделся, спустился на первый этаж, где прежний строгий дежурный взял у него бумажку, вновь дважды прощупал лицо взглядом и, как бы нехотя, вернул паспорт, после чего, потеряв к посетителю всякий интерес, уткнулся в свои записи.
– До свидания, – попрощался с ним Евгений Семенович.
– Всего вам хорошего, – не поднимая головы, пробормотал дежурный.
Его встретила глубокая ночь. Метро не работало, впрочем, денег все равно не было. Двух выпитых рюмок оказалось то ли много, то ли, наоборот, мало. Он не знал даже, в какую сторону идти. Сделав несколько неуверенных шагов, поравнялся с обитыми железом воротами. Створка, визжа, поползла в сторону. Со двора, чуть не сбив его, вылетели два черных лимузина, повернули, взвыв тормозами, и понеслись через площадь. В первом мелькнуло золотое пенсне. Евгений Семенович неспешно двинулся вверх по Большой Лубянке. Транспарант поперек улицы, гласил: «С Новым 1939 годом, дорогие товарищи!». Кое-где в окнах между рамами лежали на вате разноцветные стеклянные шары. «Красиво как, а у нас в поселке нету такого. Обязательно распоряжусь, чтобы…» Тут он вспомнил, что сама возможность отдавать в обозримом будущем какие-либо распоряжения выглядела довольно туманно.
Кто-то сильно тряс его за плечо. С огромной неохотой Евгений Семенович вынырнул из перипетий запутанного сна. В комнате было светло и радостно, по стенам плясали солнечные зайчики. Разбудил его все тот же комендант.
– Опять к телефону вас кличут! Хоть специальный аппарат вам в нумер проводи! И горазды ж вы спать, дорогой товарищ Слепко!
– Сколько времени?
– Уж полдень скоро! Вы так, не одевамшись, бежите, тепло у нас, а дам никаких нету.
Евгений Семенович последовал разумному совету, надев одни только сапоги на голые ноги.
– Евгений, ты? – вальяжно загудел в трубке бас Лучинского. – Чего так долго? Еле, понимаешь, дождался. Чем ты там занимаешься?
– Спал.
– Спал?! Ну, ты и… Давай срочно ко мне, поговорить надо.
– Сейчас, только…
– Никаких только, все бросай, и – сюда!
– Хорошо, выезжаю, товарищ замнаркома.
– Жду.
Слепко неторопливо оделся, побрился до невозможности сточенной бритвой, одолженной ему комендантом, занял у него же три рубля и вышел на улицу. У вокзала он перехватил пару теплых пирожков с повидлом, из тех, которые, как известно, жарят на машинном масле. Еще через полчаса он вошел в приемную первого замнаркома тяжелой промышленности. Секретарша, увидев его, привстала с места и шепнула на ухо, чтобы он ни на кого не обращал внимания, а проходил, как только откроется дверь. Приема ожидало человек десять. Федор Максимович сам вышел из кабинета и любезно пригласил его войти.
– Товарищи, не волнуйтесь, дело очень срочное, – упреждая народное возмущение, проворковала секретарша. Слепко был усажен в мягкое кожаное кресло.
– Чайку?
– Не откажусь.
– Верочка, чаю нам покрепче, – буркнул в трубку Лучинский и с укоризною взглянул в лицо посетителю. – Не знаю, как ты, а я сегодня не завтракал, не обедал и вообще все эти дни совершенно не спал!
– Что так?
– А ты не догадываешься?
– Догадываюсь, но особой причины для такого беспокойства не усматриваю. Меня, например, сняли с работы и выгнали из партии за то, что я изобрел полезную вещь, только вот разъяснительную работу неважно провел. Вот это так – да!
– Вижу, вижу, – ты у нас опять расхрабрился. Между прочим, о тебе сказали, что ты, э… раздолбай, но и большой, притом, наглец. Молодцом! Очевидно, ты там понравился. Кстати, кто с тобой говорил?
– Сам нарком.
– Ну! И что сказал?
– Да так, ничего особого. Сказал, что лопата хорошая, и они ее внедрять будут. Еще сказал, что мой друг Аванесов боролся за меня, как лев.
– Да, Аванесов у нас джигит.
– Он же вроде армянин.
– У нас теперь все – джигиты. А что еще он сказал?
– Вроде ничего больше. Коньячком угощал.
– Понятненько. Ну что же, поздравляю. Какие планы теперь?
– Вот, планирую занять у тебя рублей сто.
Федор Максимович, непроизвольно морщась, полез в брючный карман за кошельком.
– Ста нету, уж извиняй. У меня тут… восемьдесят один рубль и мелочь. На, бери семьдесят. Мне еще пообедать надо.
– Давай, тогда, семьдесят пять.
– На, черт с тобой. А как он сам-то?
