Майгулль Аксельссон - Лед и вода, вода и лед
Сюсанна молча кивнула.
— Из-за того, что Бьёрн пропал?
Сюсанна издала невнятный тихий звук, потом взяла себя в руки и ответила:
— Я так считаю.
— Ты так считаешь?
В голосе послышалась враждебность. Почти как в голосе Инес, когда она… Не думать теперь об этом. Быть спокойной. Быть взрослой.
— Я же точно не знаю. Она так говорит, что не все поймешь.
Хотя кое-что поймешь. Некоторые вещи совершенно понятны. Чересчур даже понятны. Она закрыла глаза, чтобы не впускать этого в себя, но перед глазами все равно уже была лежащая Инес, она кричала, ее лицо исказилось от ненависти, она кричала так пронзительно, что Сюсанна съежилась от одного воспоминания. Ты! Ты! Ты не стоишь того, чтобы жить! Почему не ты пропала! Потаскуха паршивая…
Сюсанна опять открыла глаза и уставилась на картинку с пропавшим пуделем. Если она найдет эту собачонку за шкафом, то раздавит ее. Нет. Она снова выпрямилась. Она положит ее в свою ладонь и погладит указательным пальцем. Собака ведь ничего такого не сделала. Только пропала.
— А она выздоровеет?
Голос Элси по-прежнему звучал неприязненно. Ну и пусть, подумала Сюсанна и поднялась, повернулась к картинкам спиной и стояла выпрямившись, глядела, как собственный указательный палец выводит маленькую букву «Б» в пыли на телефонном столике. Надо вытереть пыль, попозже. И пропылесосить. Но еду готовить она не собирается. Питаться можно булочками. Булочек полная кухня. Инес, наверное, пекла их всю ночь.
— Думаю, да. Врач сказал, что это станет ясно примерно через месяц.
— А все это время она будет в Санкт-Ларсе?
— Да.
Снова тишина, потом Элси набрала воздуха:
— Я смогу вернуться через месяц.
— Вот как.
Сюсанна услышала равнодушие в собственном голосе. Почти скуку. Элси это тоже услышала.
— А ты-то как?
А ты как думаешь? Реплика стремительно проносится в голове, но Сюсанна проглатывает ее и только смотрит на обои. Серые обои. Какие же уродские!
— Хорошо.
— А почему не в школе?
— У меня на сегодня освобождение.
— А Биргер?
— Он в школе.
Снова молчание. Сюсанна подняла руку и подцепила оторвавшийся клочок обоев, ухватила большим и указательным пальцем и уже собралась отодрать, но в последний момент спохватилась. Она не такая, как Инес. Она не станет обрывать обои. У нее пока все дома.
— Как это произошло? — спросила Элси.
— Да ну… — сказала Сюсанна и вдруг захотела, чтобы у нее во рту была жвачка, большой кусок розовой жвачки, который можно держать между передними зубами, а потом вытягивать, чтобы получилась струнка, длинная и вязкая, между ртом и пальцами. Это подошло бы к ее небрежному тону. Равнодушному тону. Невозмутимому.
— Полиция позвонила сегодня утром в полпятого. Ее нашли около школы Тюппаскулан. Она якобы лежала там в одной ночной рубашке. На асфальте. И орала.
— Орала?
— Кричала. Вопила. Как больше нравится.
— Да…
Голос Элси больше не казался недовольным. Скорее испуганным. Сюсанна улыбалась серым обоям. То-то!
— И она была в крови. Потому что разбила окно и довольно сильно порезалась. Пришлось больше тридцати швов наложить. Хотя ее не сразу смогли зашить, она очень бушевала…
— Бушевала? Инес?
Сюсанна провела рукой по челке и ответила с едва прикрытым высокомерием:
— Да. Инес. Твоя сестра. Твой близнец. Она еще ругалась. И укусила медсестру до крови. И назвала Биргера мудаком. А меня — хм — паршивой потаскухой.
— Господи!
Сюсанна улыбалась все шире. Она упивалась; чем больше тревожилась Элси, тем больше торжествовала Сюсанна. Твоя сестра-близнец, пело у нее внутри. Твоя копия! Твое второе «я»!
— Ее трое полицейских едва смогли удержать. Трое. Едва уложили на пол, чтобы врач смог сделать ей укол.
И она снова увидела, как мама — или по крайней мере то окровавленное существо, которое притворялось ее мамой, — бьется на полу, видела, как трое рослых мужиков пытаются прижать ее к полу. Один держит ее за правую руку, рука вся в крови, и рана зияет, как улыбка или как глумливая ухмылка, — открылась и закрылась, по руке потек темно-красный ручеек. Не один. Два. Три ручейка. Другой полицейский держал ее за левую руку и одновременно упирался коленом в спину, третий обеими руками держал ее за лодыжки. И все это время Инес кричала, звала Бьёрна, выкрикивала его имя и славословила его, а потом плевала в Сюсанну, кричала, что та не стоит того, чтобы жить, и ругалась, оскалила зубы и попыталась укусить Биргера, она кричала и ругалась, плевалась и кусалась, пока врач не наклонился над ней, а потом не вытащил иглу шприца из ее голой ягодицы и не выпрямился. Через несколько секунд голова Инес глухо стукнулась об пол, и сразу сделалось очень тихо. Полицейские стояли рядом, тяжело дыша, и ждали, потом повернулись к врачу, который посмотрел на них и кивнул. Они разжали руки. Два санитара подняли Инес, уложили на носилки и секундой позже унесли прочь, укатили в операционную, где потом наложили тридцать швов. На Инес была только белая ночная рубашка и цветастый фартук. Шлепанцы исчезли. Пропали. Растворились в том нигде, которое и прежде растворяло в себе то или иное или, вернее, того или иного.
— Я вернусь через месяц, — сказала Элси. — Обещаю.
Сюсанна закрыла глаза.
— Да-да, — сказала она, сумев сохранить небрежный тон, которым весьма успешно давала понять: какая, собственно, разница, приедет Элси или нет. — Но мне надо закругляться. А то дорого получается. До свиданья.
И положила трубку, не дожидаясь ответа Элси.
~~~
Инес плыла высоко над облаками. У нее были огромные крылья, и небо гудело, когда она взмахивала ими.
Может, она была лебедем, взлетевшим с воды.
Или орланом, ищущим добычу.
Или ангелом.
Да, она была ангелом. Ангелом в синем одеянии и крыльями цвета слоновой кости. Мама-ангел, прижимающая к груди маленького херувима. Мадонна, летящая в рай со своим спящим сыном. Бог простил людей и не будет больше приносить в жертву своего единородного сына, он решил, что любит своего мальчика больше, чем свое творение.
Это справедливо.
Так и надо.
Наконец-то все стало так, как надо.
~~~
Сюсанна заметила Еву издалека, но та ее не видела. Ева шла через Ратушную площадь в направлении, делавшем их встречу неизбежной. На миг Сюсанне захотелось спрятаться, скользнуть в один из переулков, выходящих на площадь, и постоять там, затаив дыхание, пока Ева не скроется, но тотчас же горячая решимость заставила ее идти вперед. Твердым шагом, встречным курсом. Навстречу Еве.
Ева была все такая же. Почти. Она перестала делать начес под лак, и белокурый «паж» был подстрижен чуточку короче, но одета она была по-прежнему очень модно. Большие оранжевые пластмассовые серьги хлопали ее по шее, короткое пальто было точно такого же цвета, а коричневую сумку украшали три оранжевых пуговки в ряд. Ева шествовала с высоко поднятой головой, но полуприкрыв глаза, точно защищаясь от взглядов обитателей Ландскроны. Расчет, видимо, был верный. Все оборачивались на нее и смотрели вслед. Ева Саломонсон! Про нее даже в газете писали. Да не в одной, во всех газетах вообще!
Может, оборачивались они и при виде Сюсанны. Сестра как-никак. Ну, двоюродная. Сама она никогда этого не замечала, но довольно часто оказывалось, что встречные смотрят ей прямо в лицо чересчур долго и пристально, словно она могла поведать что-то еще о том, что случилось с Бьёрном или Инес, одной своей манерой идти, нести школьную сумку, держать руки в карманах парки. Но она этого не могла. Она понятия не имела о том, что случилось с Бьёрном, и она не желала думать про Инес. Никогда. И поэтому вырастила на себе абсолютно непроницаемую броню, ледяной панцирь безразличия и встречала пристальные взгляды так холодно и отчужденно, что большинству становилось неловко, и они отводили глаза. Панцирь давил, конечно, но освободиться от него она не могла. Благодаря ему она больше не смотрела на Хенрика и Ингалиль, что бы они ни говорили, что бы ни делали, и по той же причине она просиживала, закрывшись у себя, вечер за вечером, не разговаривая даже с Биргером больше, чем необходимо. Не то чтобы это на него как-то особенно действовало. Он и сам не разговаривал с ней больше, чем необходимо. Только кричал снизу, что ужин готов, но никак не комментировал то, что она редко ужинала с ним вместе, просто оставлял на столе тарелку для нее, а свою тщательно вычищал и ставил в раковину. Посудой и уборкой занималась Сюсанна. Биргер ходил в магазин и готовил. Это не обсуждалось. Так стало, и все.
Но сегодня ей придется самой готовить себе еду, поскольку Биргер поехал в Лунд, в Санкт-Ларс. В сумасшедший дом. И даже не предложил взять ее с собой, теперь он никогда не приглашает ее с собой. Просто каждую субботу натягивает пожелтевшую нейлоновую рубашку, напяливает галстук через голову, что-то буркает на прощание и уходит. А когда возвращается, тоже говорит не слишком много, и с таким видом, будто навестил кого-то в обычной больнице, хотя провел целый день в дурдоме в обществе душевнобольной жены. Буркнет только, что мама передавала привет — утверждение, в истинности которого Сюсанна считала себя вправе усомниться. Зачем бы Инес стала передавать привет тем, кого считает недостойными жить?
