Хербьёрг Вассму - Седьмая встреча
Илсе отказалась встречаться с ним по личным делам в здании фирмы. Поэтому квартира здесь стала для Горма пристанищем, где его никто не беспокоил. Он даже немного обставил ее. Несколько удобных кресел и журнальный столик. Письменный стол. Кровать, в которой он спал очень редко и всегда один.
Последние недели он почти не покидал мать, уходя только на работу. Вечером он сказал ей, что вернется поздно — ему надо поработать.
Мать завела привычку бродить по ночам. Шаркая шлепанцами, она проходила мимо его двери и спускалась по лестнице. Его она никогда не будила, и все-таки он просыпался. Будто у него в голове звонил колокольчик, который предупреждал, что мать проснулась. Так бывало и в детстве. Колокольчик звонил, когда мать бывала несчастна, или более несчастна, чем обычно.
Но теперь все было иначе, куда серьезнее. Ей не смогли удалить опухоль. Это произошло зимой. Срок ей был отпущен до весны. В лучшем случае — до лета. Горму советовали, если возможно, куда-нибудь съездить с ней. Она мечтала о Риме. Но сперва ей предстояло оправиться от сеансов химиотерапии, немного окрепнуть.
И вот теперь Горм вставал и сидел с ней, когда слышал, что она спускается по лестнице. Мать почти не жаловалась, но он понимал, что боли у нее сильные. Их ночные разговоры отличались от тех, что они вели днем. Были яснее, проще.
— Тебе хуже? — иногда спрашивал он.
Она отвечала, не особенно посвящая его в свое положение. Ее ответы были, скорее, похожи на наблюдения комментатора:
— Кажется, немного лучше. — Или: — Нет, все то же самое. — Или еще: — По правде говоря, не знаю. Расскажи мне лучше про фирму. И о городе. Ты наверняка знаешь что-нибудь смешное.
Он следил за тем, чтобы у нее всегда был номер телефона, по которому его можно найти. Он провел телефон и в их дом в Индрефьорде, так что теперь она могла позвонить ему и туда. Но она не звонила. Она перестала интересоваться, с кем он бывает. Если она и знала про Илсе, то ни словом этого не выдала.
Она никогда не спрашивала об Индрефьорде или что он там делает. Как будто и так все знала. Прежде у нее была привычка спрашивать, вылил ли он из кофейника гущу и оставил ли его перевернутым в мойке. А также не забыл ли насыпать опилок в выгребной уборной. Это его всегда раздражало.
Он еще думал об этом, когда зазвонил телефон. Ольга была очень взволнована: он должен немедленно приехать домой. Фру Гранде не хочет с ней разговаривать.
Когда Горм приехал, мать была без сознания. В больнице она пришла в себя, и ей дали морфин. Несколько часов он просидел у ее кровати, не зная, о чем говорить. Он чувствовал, что должен что-то сказать ей, но в голове у него было пусто. Временами он не был уверен, знает ли она, что он рядом.
Занавески были задернуты. Единственное, что в палате было живым, — это дыхание матери, которое заставляло подниматься и опускаться ее провалившуюся грудь. Себя он чувствовал бумажной куклой, согнутой пополам и посаженной на стул.
Горм не хотел отходить от матери и потому попросил сестру позвонить Эдель и Марианне и сказать, что положение критическое. Пусть приедут как можно скорее. Он был рад, что пока их тут еще нет. С ними он чувствовал бы себя еще беспомощнее.
Ее руки, лежавшие на одеяле, были синеватые и прозрачные. Вид капельницы и пакета с коричневатой жидкостью, прикрепленного к краю кровати, внушил ему чувство, что кто-то злобный хочет унизить мать и выставить ее в смешном виде. Он попытался убедить себя, что такая мысль могла прийти в голову только ребенку, но это не помогло. Зато разозлило еще больше. Он взял полотенце и прикрыл им пакет.
Фигуры матери под одеялом не ощущалось совсем. Торчащая из-под перины голова, казалось, существовала сама по себе. Лицо с гладкими скулами светилось белизной. Кожа да кости. Губы утратили очертания и были бледнее лица. Гнев Горма усилился еще больше.
Он пошарил в сумке, которая у матери всегда была наготове и которую они захватили с собой в больницу, и нашел косметичку. И тут же весь сжался в своем большом теле — ему снова было семь лет. Он решил подкрасить мать. Наклонившись над ней, он провел помадой по губам. Рука у него дрожала. Но ему удалось овладеть собой и довести начатое до конца.
На мгновение мать открыла глаза. Губы попытались что-то произнести, но он ничего не понял. Он знал, чего мать ждала от него. Ведь, кроме него, у нее никого не было. Но сейчас плакал он.
Когда он еще раз провел помадой по верхней губе матери, веки ее дрогнули и свистящее дыхание со вздохом остановилось. Ему не пришлось закрывать ей глаза, она сделала это сама. Зато он сложил ей руки. Они были холодные. У нее всегда были холодные руки.
* * *Бабушка была оскорблена тем, что мать опередила ее. Это противоестественно, считала она. Она держалась очень прямо, хотя ей и пришлось сидеть всю церемонию. Во время встречи после похорон она без конца говорила о том, что Гудрун никогда не думала о других, только о себе.
— Я должна сказать тебе одну вещь. — Она ткнула в Горма пальцем. — Если бы не Гудрун, твой отец был бы сейчас жив. Но, конечно, ему пришлось бы заботиться о ней. А где твоя красивая невеста, Горм? Почему ее здесь нет?
Поскольку некоторые из тех, кто пришел отдать матери последний долг, еще стояли в холле, Горм счел необходимым положить конец этим разговорам. Для этого он наклонился и поцеловал бабушку в губы. От них слегка пахло кислым и мятными пастилками.
— Я называю это удар ниже пояса, — сказала бабушка и вытерла губы, кое-кто улыбнулся и даже незаметно засмеялся. — Прекрасные похороны! Люди стоят и веселятся. Следующая моя очередь. И я предупреждаю всех, что не желаю видеть на своих похоронах кислых физиономий. Ненавижу, когда люди плачут только потому, что считают, будто это их долг. Горм, отвези меня домой, а то я пропущу «Новости» по телевизору.
Марианна и Эдель предложили попозже заняться наследством и дележом имущества. Горм был не против. Марианна позаботилась, чтобы Ольга уехала к своим родственникам: ей, как она говорила, хочется прийти в себя. Против этого Горм тоже не возражал. Но его удивило, когда Марианна сказала, что хочет задержаться на несколько дней без мужа и детей, чтобы разобрать материнские вещи. Эдель это как будто задело, но она от своих планов не отказалась: ей нужно было как можно скорее вернуться в Осло.
Когда все разъехались, Горм, давно запустивший все дела, остался в конторе до позднего вечера. Вернувшись домой, он застал Марианну в комнате матери. Дверь была открыта, и он заглянул к ней.
— Пойдем куда-нибудь поедим? — предложил он.
Марианна стояла возле секретера и читала какие-то старые письма. Она подняла голову, и Горм увидел, что она плачет. Он подошел к ней, пытаясь придумать слова утешения.
Неожиданно она обхватила его за шею.
— Она была так несчастна… Всю свою жизнь. Поэтому мы и выросли такими. Ты никогда не думал об этом? А теперь пришла моя очередь.
— Давай сядем? — пробормотал он.
Марианна цеплялась за него. Тискала, обнимала. Упала перед ним на колени и обхватила руками его ноги.
Она говорит о матери, а думает о себе, подумал он.
Он склонился над ней. Хотел поднять ее. Но не сделал этого. А опустился на ковер рядом с ней. Уткнулся лицом ей в грудь и замер, ее дыхание легонько хлестало его по лицу.
— Пожалей меня, поиграй со мной! — прошептала она. Странное воспоминание из детства защекотало ему ноздри. Он смотрел в ее вдруг изменившееся лицо.
— Идем! — хрипло сказал он и сдернул резинку, удерживающую ее волосы. Маленькую фиолетовую резинку.
Она позволила увести себя. Они опять были маленькие и играли в прятки. Где-то был тот, кто должен их найти. Мать или Эдель. Может быть, отец. Но они спрятались в чулане под лестницей, ведущей на второй этаж. Горм всегда прятался там. Или там пряталась она? Во всяком случае, когда искала Эдель, он нырял в темноту чулана и прятался там. Так ему нравилось. И она это знала.
Теперь в чулане было не столько обуви, как раньше. Но сохранился пыльный, холодный запах гуталина, воска и старой верхней одежды. Они забрались туда и, обнявшись, тесно прижались друг к другу. Их взрослые тела сжались. В конце концов они упали друг на друга.
— Ты только не умирай, — шептала Марианна и гладила его лицо и шею.
От темноты все сделалось нереальным. Перестало быть опасным, потому что было ненастоящим. Даже мысли.
— В один прекрасный день мы можем умереть вместе, — услышал Горм чей-то голос.
Их окружала безмолвная темнота. Они снова были детьми.
* * *Однажды в сентябре Горм проснулся в «Гранд Отеле» в Осло и не мог никак вспомнить свой сон, но как-то он был связан со смертью и оставил после себя чувство, что теперь уже все неважно. Все предопределено заранее. Не нужно ни о чем заботиться, потому что все напрасно.
