Эдуард Тополь - Завтра в России
– Миша! Подожди! – крикнула сзади Лариса, не поспевая за мужем.
Он даже не обернулся.
Он выскочил с Майклом на взлетную полосу под луч прожектора, и в тот же миг хриплые динамики пролаяли:
– Посторонние на шестой полосе! Посторонние на полосе!…
И два армейских «газика» охраны с разных концов аэродрома помчались прямо на Горячева и Майкла Доввея, застывших в скрещении лучей прожекторов.
Горячев стоял спокойно и даже поднял руку, когда первый «газик» подлетел к нему. Из открытой машины с матом выпрыгнул какой-то молоденький лейтенантик:
– Какого хера?!…
– Молчать! – властно перебил Горячев и снял с головы шапку, обнажив свою лысину с известным всему миру багровым родимым пятном: – Я– Горячев!
По отвисшим от изумления челюстям этого лейтенанта и солдата-шофера «газика» Лариса поняла, что они оба приняли Горячева за выходца с того света.
А Горячев, не сказав больше лейтенанту ни слова, втолкнул Майкла и Ларису в «газик», сам стал рядом с водителем и приказал:
– В Штаб! К командиру полка! Быстро!
И ехал вдоль строя готовых к взлету реактивных истребителей, стоя в «газике» и не надевая шапку на свою голую лысину.
Словно снова принимая парад подчиненной ему армии…
Изумленный Коровин стоял на опушке леса, а потом, придя в себя, кинулся им вдогонку:
– А меня? Меня забыли!…
47. Москва, Центральное телевидение, 20.50 по московскому времени
В Москве, в диспетчерском зале Останкинского телевизионного центра царила та нервная обстановка, которая свойственна ожиданию правительственного сообщения чрезвычайной важности. По всем каналам Центрального телевидения и правительственным радиостанциям передавали «Патриотическую сонату» Бетховена, увертюру к опере «Весна России» и марш времен второй мировой войны «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!».
Сотни телевизионщиков, все политические комментаторы, все редакторы военно-патриотического, молодежного, партийного и других отделов, а также все телеоператоры хроникальных съемок – были вызваны по списку военной тревоги еще в самом начале выступления Стрижа и теперь, сломя голову, бегали по телецентру, по его длинным коридорам, покрытым серой ковровой дорожкой, получали в Генеральной Дирекции спецпропуска в зону Дальневосточного военного округа, в бухгалтерии – командировочные деньги, а в отделе технического снабжения – ручные кинокамеры, железные банки-"яуфы" с пленкой и противогазы. Самые же пронырливые из них каким-то образом вскрыли в подвале телецентра огромный костюмерный склад студии «Телефильм» и выскакивали из него в военном обмундировании: в овчинных армейских полушубках, валенках, шапках-ушанках, в меховых сапогах или в летных меховых комбинезонах.
Сидящий в Дирекции Центра генерал Селиванов, представитель Политуправления Советской Армии, лично интервьюировал будущих фронтовых телехроникеров. Он, правда, говорил, что никакой войны еще нет, что нельзя сеять панику и что после предупреждения товарища Стрижа агрессоры могут отменить вторжение. Но никто уже не воспринимал его слова всерьез. Люди хорошо понимали, что, если их вызвали на ночь глядя, если выдают аппаратуру и пропуска в зону военных действий, а правительство уже укрылось в бункере Генштаба армии, то дело – будет! Да и не нужно было быть большим политиком, чтобы определить, кому и для чего сейчас срочно нужны телерепортажи об узкоглазых китайских, желтых японских и горбоносых израильских солдатах, «вторгшихся через священные русские границы», «убивающих наших жен и детей», «сжигающих напалмом наши сибирские города и села»…
И те, кто уже получил спецпропуска, аппаратуру и инструктаж генерала и был, следовательно, зачислен в первый журналистский десант, старались теперь опередить друг друга в извечной конкуренции хроникеров за первый материал – они непрерывно названивали в Генштаб Советской Армии, командирам подмосковных армейских аэродромов и начальникам авиаотрядов в гражданских аэропортах и «железно» договаривались о том, что их немедленно, прямо сейчас – до журналистского спецрейса – посадят в самолеты, летящие на Дальний Восток.
И то же самое творилось в эти минуты в редакциях «Правды», «Известий», «Комсомольской правды», «Красной звезды», ТАСС и на Центральной студии документальных фильмов.
Вся страна еще только со страхом считала минуты до истечения объявленного Стрижом двухчасового срока, но для военных журналистов война с Китаем уже началась. Они даже с некоторой бравадой тащили на эту войну ящики с пленкой, коньяком, теплой одеждой и уже открыто, не таясь, обнимали и целовали на прощанье тех, любовный роман с кем еще вчера скрывали от сослуживцев…
Но при всей этой браваде, хохмам, затяжным поцелуям и быстрым выпивкам «на посошок» все – и отъезжающие, и остающиеся – каждые три минуты почему-то оказывались на седьмом этаже телецентра, возле редакции «Последних новостей», соединенной стеклянным окном-проемом с центральным диспетчерским залом. Здесь постоянно торчала толпа. Люди с тревогой, с бледными лицами поглядывали на хмурых и безмолвных сотрудников «Последних новостей», на суетящегося в диспетчерском зале дежурного режиссера Царицина-Польского и на главный пульт управления Центрального телевидения – стену с пятью десятками экранов. Даже то, что на этих экранах все еще шла лишь пленка с увертюрой к опере «Весна России», – даже это заставляло людей мрачнеть, жадно курить, напряженно поглядывать на висящие всюду большие электрические часы, наспех выпивать внизу, в кафетерии, очередную чашку кофе и снова мчаться лифтом наверх, на тот же седьмой этаж.
Однако время шло, а в «Последних новостях» ничего не менялось. В окружении телетайпов ТАСС, UPA, Reiter, AP и т. д. здесь все так же молча и мрачно курили заведующий отделом, шесть редакторов-международников и два самых известных в СССР ведущих, которым гримеры периодически промокали лица, чтобы они могли в любую секунду, схватив с телетайпа текст заявления ТАСС или Советского Правительства, нырнуть за дверь соседней Студии "А" и известить страну и мир о начале третьей мировой войны.
Сидя у телетайпов, редакторы напряженно следили за выходящими из них текстами. Все телетайпы, кроме одного, ТАССовского, стремительно, как швейные машины, прошивали перфорированную бумагу черными строками текста, и она длинными языками тянулась на пол из их кареток. UPA, Reiter, AP, телеграфные агентства «AFRICA» и «ArabWorld» выплевывали дюжины новостей о лихорадке во всем мире по поводу предупреждения Стрижа китайцам, японцам и Израилю, о панике на биржах, о выступлениях глав западных правительств, призывающих СССР и Китай к сдержанности, о переполнении людьми атомных бомбоубежищ в Японии, о боевой тревоге во всех ракетных войсках НАТО и СЕАТО, о тотальной мобилизации в Китае, Северной и Южной Корее, Израиле, Вьетнаме, Индии и СССР.
«Все мобилизационные пункты России переполнены!… Огромные очереди в военные комиссариаты выстроились не только в Москве и Ленинграде, но и в зоне восстания – в Челябинске, Перми, Ижевске, Кургане и даже в Екатеринбурге!…»
Было совершенно непонятно откуда – разве что из Центра космической разведки НАТО – у ЦРА эти сведения.
«Таким образом, – вещали советологи Reiter, – расчеты Стрижа подтверждаются: перед лицом китайского вторжения советский народ начал отходить от восстания и значительная часть мужского населения сразу же устремилась в армию. А сплотить вокруг правительства всех остальных помогут первые же телекадры китайско-израильской интервенции. И напрасно руководители восстания еще твердят по своим радиостанциям о том, что вся эта военная истерия – провокация Патриотического правительства. Русские уже их не слушают…»
Да, страна уже не слушала уральские радиостанции и голоса Зарудного, Стасова, Колесовой и других руководителей восстания. Страна слушала военные марши и «Патриотическую сонату» и с минуты на минуту ждала официального сообщения о начале войны с Китаем. Царицын-Польский смотрел на огромные электрические часы на стене, показывающие время в Москве, на Урале, в Хабаровске и во Владивостоке, видел, что на хабаровском циферблате стрелки приближаются к роковой цифре «4 утра», и все чаще поглядывал за стеклянное окно в комнату редакции «Последних новостей». Но там самый главный – ТАССовский – телетайп по-прежнему молчал, не выдавая ни строки. И пусто, серо было на экранах правительственной телесвязи.
– К черту! К черту! Чтоб я вас тут не видел больше никого! – Царицын-Польский нервно вытолкнул в коридор очередных зевак, постоянно заглядывающих в зал, захлопнул дверь и даже запер ее, включил табло «НЕ ВХОДИТЬ!!!». «С-с-с-суки!» – выругал он про себя некое высшее начальство, видя, что пленки с увертюрой к «Весне в России» осталось в видеомагнитофоне меньше, чем на две минуты. Конечно, суки! Ведь совершенно ясно, что война уже решена и даже, скорей всего, началась. Так зачем же мучать людей, держать в напряжении, изматывать нервы? И что ставить после увертюры? «Патриотическую»? Или опять «Весну России»? Или марш из «Спартака» Хачатуряна?
