Александр Проханов - Последний солдат империи. Роман
Белосельцев смотрел, пораженный. Перед ним совершалось чудо. Рыхлый землистый живот, напоминавший остывшую печь крематория, полную холодного пепла, начинал на глазах светлеть. Наливался телесной силой. Обретал мышечную рельефность и крепость. Дряблость исчезла, плоть порозовела и задышала. Те же чудесные перемены коснулись лица Истукана, будто с него сдирали отвратительную липкую маску мертвеца и под ней обнаруживался живой румянец, сильные молодые черты, темные брови, розовый рот, энергичный взгляд проснувшегося поутру человека, переполненного свежими силами, накопленной за ночь бодростью, жаждой творить и действовать.
— Вот и славно, и ладно... — похихикивал доктор Адамчик, любуясь на пациента, как на свое изумительное творение. — Как сказал Иисус Христос: «Встань и иди!» Теперь мы вполне можем встать и идти, куда нашей головушке заблагорассудится...
―Ладно-ладно, не хитри, — Истукан поднялся со стола, оправляя рубаху. Легонько пошлепал по щеке Адамчика. — Обещал, значит сделаю. Назначу тебе президентом Академии медицинских наук... В следующий раз не опаздывай, а то башку оторву... Ну кто там ко мне записывался? — обратился он к Коржику, который деревянным гребнем расчесывал его спутанные волосы, поправлял воротник рубахи, вдевал в манжеты золотые запонки. — Вы ко мне, товарищ? — заметил он Белосельцева. — Я вас помню... Ну как нынче хлеба на Дону?.. Как рыбалка?.. Как пишется Михаилу Александровичу Шолохову?.. Обязательно приеду погостить к нему в Вешенскую...
Белосельцев не удивлялся, понимая, что слишком долго Истукан пролежал в земле, и теперь, воскреснув, начинал жить с той минуты, когда его погребли. Коржик наклонился к уху господина и что-то нашептал. Видимо, кратко рассказал о тех событиях, что совершились на земле, пока господин почивал мертвым сном.
— Где письмо? — Истукан усилием неутомленного разума мгновенно наверстал упущенное не по его вине время. И это усвоенное, мгновенно прожитое время брызнуло ему в щеки ярким гемоглобином. — Давайте сюда письмо!
Белосельцев протянул конверт. Смотрел, как умело и нежно обращается Истукан с заклеенным конвертом, пользуясь тремя оставшимися, неотгрызенными пальцами. Как извлекает исписанный Чекистом листок. Жадно читает, подставляя письмо свету запрятанного в потолке светильника.
Опустил письмо, торжествующе оглядел собравшихся:
— Я знал, что так и будет!.. Штурм не состоится!.. Они испугались!..
Он соскочил со стола и пошел ходить по бункеру, из угла в угол, вдоль стен, круто поворачиваясь, делая овалы, острые углы, рассекая их биссектрисами. Подымался по стенам к потолку, кружил по нему вниз головой, вращался вокруг оси, создавая своим движением таинственную геометрию. Сотворял иное, неэвклидово пространство. Помещал Белосельцева в головокружительный мир, от которого темнело в глазах и закладывало уши, словно его поместили на центрифугу.
— Жалкие трусы с матерчатой волей и целлулоидными сердцами!.. Тусклые наймиты, получившие власть от бездарных за бездарность, от бесцветных за бесцветность, от беззвучных за беззвучность!.. Серое на сером!.. Тихое в тихом!.. Недвижное в недвижном!.. Мертвое в мертвом!.. — он хохотал своими афоризмами, белозубый, молодой, как футболист, которому нет равных. — Они не знают, что такое воля!.. Не знают, что такое власть!.. Что такое добыть власть и ее удержать!.. — он глумился над жалкими кремлевскими пораженцами, которые, испугавшись пролития крови, не решились атаковать Белый дом, обрекая свое бездарное предприятие на провал. — Ленин знал, как добыть власть, утопив в кровавой Гражданской войне пол-России!.. Сталин знал, как удержать добытую власть, настелив от Урала до Эльбы русских костей в десять слоев!.. А эти выродившиеся внучатые племянники Сталина, уродцы номенклатурных кровосмесительных браков роняют власть как ночной горшок!.. Уж поверьте, если б я оказался на их месте, я развернул бы танки и стрелял в каждое окно, в каждый подъезд, пока не превратил их гнездо в смоляной факел, а потом бы пустил автоматчиков, чтобы они в каждой голове оставили пулевое отверстие с красным пузырьком мозга... Вот что нас отличает!.. Отличает силу от слабости, волю от безволия, храбрость от трусости, власть от безвластия, победу от проигрыша!.. — Он продолжал хохотать, открывая белозубый рот, как на рекламе чудодейственной зубной пасты, чем-то похожий на Валерия
Чкалова, после того как тот промчал самолет под пролетами моста.
Белосельцев был ошеломлен явленым преображением. Отвратительный, мерзко-больной Истукан, необразованный и свирепый, поражавший дурным косноязычием и тупой сосредоточенностью на маленькой злой мысли, это порождение партийного варева, в котором, как в бетономешалке, вращается неодухотворенная, тяжелая смесь, этот полу- труп на глазах превратился в энергичного, обаятельного красавца, привлекавшего сердца, пленявшего неукротимой энергией. Белосельцев поддался его природной притягательной силе, от который сам воздух вокруг ее обладателя розово и нежно светился.
― Я получил мою власть не от пятнистого ставропольского зайчика Горбачева, набитого туалетной розовой ваткой. И не от угрюмого филина КГБ Андропова, успевшего только однажды ухнуть в кромешной ночи застоя, да тут же и сдохнуть. И не от Брежнева, воевавшего на Малой земле, столь малой, что вся она помещалась в кадке от фикуса, что стоял в его кабинете. И не от крепкого, как капустная кочерыжка Хрущева, который тайно, в период оттепели, начал учить еврейский язык. И не от Сталина, который на малой даче в Кунцево держал коллекцию банок с заспиртованными головами Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Бубнова, Тухачевского и который умер оттого, что разбилась банка с головой Михоэлса и кавказец задохнулся от ядовитых испарений. И не от Ленина, который напрочь был лишен гениталий, о чем написала в докладной записке в ЦК Надежда Константиновна. Я получил мою власть от Государя Императора Николая Второго, который на станции «Дно» подписал отречение не в пользу брата своего Великого Князя Михаила, а в пользу еще неродившегося отрока из уральской деревни Будки, коим оказался я. Свидетельством тому служит неопубликованная беседа Гучкова со своей возлюбленной, баронессой фон Зильберштейн, урожденной Рильке...
Белосельцев плохо понимал смысл речей, произносимых энергичными губами. Убедительность их была не в содержании, а в поразительно достоверной интонации, в искренности прекрасного молодого лица. И хотелось слушать, верить, следовать за ним по пятам, радуясь тому, что наконец-то пал груз собственной, источенной сомнениями воли, и судьба его отныне находится в крепкой длани великого человека, небольно сжимаемая тремя, сохраненными от изгрызания перстами.
— Вот как это было, мой друг... — рассказчик присел и задумался, готовясь к долгому повествованию, как это бывает в купе несущегося по равнинам поезда или в сумрачной, освещенной лучиной избе, среди бесконечных русских снегов, когда не надо никуда торопиться, хлеб засыпан в амбары, и до первых весенних проталин остались долгие месяцы.
— Пошел я раз по грибы, маменьку хотелось побаловать. Уж больно она красноголовики и моховички уважала. А грибников, надо сказать, в тотошнем году была тьма, и в ближнем лесу все грибы вчистую подобрали, одни черенки торчат. И надумал я идти в дальний, Романовский лес, на котором лежал запрет. Нашему брату, деревенскому, никак нельзя было в тот лес ходить, потому как работники НКВД приезжали и строго заказали туда мужикам и бабам наведываться. А иначе — в острог. И правду сказать, некоторые мужики, которые в Романовский лес совались, пропали без следа. А которые бабы туда забредали, у тех случался родимчик, и они роду своего не помнили. Потому что в этом лесу Романовском, как старики шептались, был царь похоронен, которого большевики расстреляли и в овраг вместе со всей семьей и придворными дамами бросили. А я, надо сказать, отчаянный был, всюду совался. «Эх, — думаю, — была не была! Царь не царь, а грибков матушке на жарево нарежу». Прошел я все ближние леса, и дальние, и которые на горах, и очутился в Романовском лесу. Лес черный, еловый, елки до небес, солнца не видать. Хожу-брожу, то в болоте застряну, то в кустах запутаюсь. Ни гриба, одни мухоморы. И совсем я, что называется, заплутал. Испугался. Ну, думаю, пропаду, не от зверя, так от голода али от работника НКВД, который чудился мне под каждой корягой. Не знаю сколько плутал. Можа, два часа, можа, три. Только гляжу, в елках будто старинный колесный след проложен, едва колея намечена. Вся мхом поросла и черникой. Я к этой колее привязался. Иду, думаю, куда-никуда, а выведет. Шла-шла и в овраг уткнулась. Тут и пропала. Стою, смотрю в овраг, а там кости лежат, будто их кто из мешка высыпал. Страшно мне стало, кричать охота. Вдруг, глядь, дедок передо мной стоит, невысоконький, в плащике брезентовом, с балахоном, какой наш сторож в сельпо носит. «Здравствуй, — говорит, —милый мальчик. Долго же ты добирался. А я тебя здесь тридцать лет поджидаю». А у самого голос добрый, и лицо так и светится. Борода и усы пшеничные, а глаза голубые. «Вы, дедушка, часом, не сельпо сторожите? — спрашиваю. — Покажите дорогу, а то я совсем заплутался». — «Покажу я тебе дорогу, милый мальчик, одну на всю твою жизнь. А кто я такой, спрашиваешь? Никакой я не сторож сельпо, а Государь Император Николай, самодержец всея Руси; невинно убиенный жидами и комиссарами. Вот, смотри!» Сбросил он брезентовый плащик с балахоном и стоит в мундире, в орденах, в крестах, с золотыми погонами, в меховой накидке, белой с черными хвостиками. На голове корона в алмазах, и от него на весь лес свет дивный. «Теперь ты веришь? Тогда слушай, что скажу. Тебе на роду написано сослужить великое дело. Порушить богомерзкий коммунизм, освободить Россию от большевистского ига, чтоб от него ни следа не осталось. А которая грибница глубоко залегла, ту вырвать во всю глубину, даже ежели для этого в центр Земли залезть придется. Дело это жуткое, страшное, одному тебе не под силу, да я тебе помогу и никогда не оставлю». Тут он исчез, а я оказался на околице. Вечерняя заря над деревней, корзинка полна красноголовиков и моховичков, и матушка моя на меня ругается, где это я долго так пропадал...
