Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма
— Лучше все-таки переодеться. — она сняла плечики с вешалки на стене. — А то у деда припадок начнется... Посмотри-ка, не идет еще?
Биргитта встала на стул коленками и высунулась в окно. Садик сверху казался намного красивее, чем из кухонного окна, сверху не было видно, что лепестки сирени кое-где поржавели, сверху цветы выглядели свежими и полными жизни. Последние белые лепестки цветущих вишен трепетали в воздухе, как мотыльки, и это была красота, а никакая не грязь и мусор, как говорила бабка. А на насыпи уже расцветал купырь, если прикрыть глаза, то кажется, что на траве лежат кружева. Биргитте нравился купырь, но рвать его не разрешалось. Это сорняк, говорила бабка. Принесешь его в дом, так лепестки весь стол мукой запорошат, а у бабушки и без того уборки много — за дедом мыть и прибирать и за Биргиттой, так не хватало еще и сорную траву в дом тащить.
Снаружи хорошо пахло. Солнце нагрело шпалы, так что над дорогой вился сильный запах смолы. Биргитта втягивала носом этот запах, глотала его, стремясь удержать внутри, хотя от него начинал ныть лоб. Странное дело — у нее всегда болела голова от смоляного духа шпал, а ведь он ей очень нравился.
— Не видно, — сообщила она и, повернувшись, снова плюхнулась на стул.
Гертруд причесывалась перед маленьким настенным зеркалом, сейчас на ней была только комбинация, а принцессин наряд висел уже на плечиках на крючке за ее спиной, юбка колыхалась на стене, как перевернутый пышный цветок. Да, точно. Как поникший тюльпан, белый тюльпан, лепестки которого вот-вот увянут и упадут.
— Бот так. — Гертруд наклонилась поближе к зеркалу, разглядывая в нем свое лицо и одновременно старательно укладывая прядь волос на лбу. — Шестерочки. — Она обернулась. — Ну как, получается?
— Я еще не умею считать, — призналась Биргитта.
Гертруд засмеялась:
— Я о кудряшках, понимаешь? У меня две шестерки на лбу. Сейчас так носят.
Биргитта смутилась. Какая дурочка — не поняла. Но Гертруд не заметила ее смущения, она снова уже гляделась в зеркало и, взмахнув ресницами, придала шестеркам окончательную форму.
— Леннарт, во всяком случае, считает, что они мне очень идут.
Биргитта подняла на нее глаза:
— А кто это?
Гертруд повела плечами, и все ее белое тело, казалось, наполнилось воркующим смехом.
— Мой новый парень. Жутко симпатичный. Очаровашка.
Усевшись рядом с Биргиттой, она взяла ее за руку:
— Ты умеешь хранить тайны?
Биргитта важно кивнула.
— Это страшная тайна, постным рожам — ни слова, — зашептала Гертруд. — Но мы осенью с ним поженимся. С Леннартом.
У Биргитты перехватило дыхание, а Гертруд наклонилась так близко, что ее шепот щекотал ей щеку.
— Я уже говорила с ним о тебе, он знает, что ты у меня есть. Он говорит, что это ничего, что ты сможешь с нами жить, когда подрастешь. Он обожает детей. — Она замолчала, будто прислушиваясь к какому-то шороху на лестнице, а потом заговорила еще тише: — С женой он разошелся, через пару месяцев развод получит. Дом оставит себе, классный домик — четыре комнатки, и кухня, и настоящая ванная. У него даже холодильник есть.
Биргитта кивнула, она видела холодильники на картинках в журнале «Аллерсе» и знала, что это такое.
— А я увольняюсь и стану домохозяйкой, Леннарт говорит, так будет лучше. Он любит, чтобы о нем все время заботились. Все будет классно. У тебя появится своя комнатка, там есть такая махонькая возле кухни, прямо то, что нужно...
Выпустив Биргиттину ладошку, она снова закурила, махнула рукой, гася спичку, и вдруг заговорила в полный голос:
— Но вообще-то это секрет. Если только заикнешься об этом постным рожам, то останешься тут. Ты поняла?
Биргитта кивнула и сжала губы. Она поняла.
Всю осень она сидела, прижавшись носом к стеклу, и ждала. Она точно знала, как все произойдет. Однажды Гертруд и Леннарт придут сюда по тропинке, ведущей от шоссе. Гертруд будет в белом свадебном платье и фате, Леннарт во фраке — высокий и красивый, с белой гвоздикой в петлице...
Однажды она решилась нарисовать свадьбу Гертруд, — ведь это же не значит разболтать. Бабка заворчала, когда Биргитта попросила у нее бумагу, но все-таки вытерла руки о фартук и нашла шариковую ручку и листок почтовой бумаги. Биргитта с решительным видом уселась за кухонным столом, она точно знала, каким должен быть рисунок. Она же видела, и сколько раз, и невест и женихов в «Аллерсе»!
Но ее картинка вышла совсем непохожая на картинки из «Аллерса». Гертруд получилась слишком большая, а Леннарт и вовсе чудной, его пришлось нарисовать с растопыренными ногами, чтобы видны были фрачные фалды, и теперь казалось, что у него между ног висит мешочек. Биргитта отшвырнула ручку и закрыла глаза ладонями, ей вдруг захотелось плакать.
— Да как не стыдно! — Бабка уперла руки в боки. — Немедленно подними ручку.
Гертруд вернулась к Рождеству, но без свадебного платья. Не было и того белого наряда, только коричневое пальто и синяя косынка. Может, из-за этой косынки цвета в сторожке на этот раз не переменились: в кухне по-прежнему темнели все те же зимние сумерки.
Биргитта поплелась за ней в мансарду, но Гертруд ее словно не замечала. Зябко сунув руки в рукава кофты, она уселась на кровати. Биргитта, поколебавшись, спросила шепотом:
— Можно посмотреть на колечко?
Гертруд, съежившись, непонимающе посмотрела на нее:
— Какое колечко?
— Обручальное.
Гертруд, поморщившись, отвела волосы с лица — шестерочек уже не было, прядки уныло обвисли.
— А ты, это... Ничего не вышло. Он к жене вернулся. Все они такие.
Тем не менее Биргитта все-таки переехала следующим летом в Муталу. Пора в школу, так что больше в сторожке жить не получится — так сказала бабка. До ближайшей школы отсюда несколько миль, а школьного автобуса нет.
— И вообще — я свое с лихвой отработала, — заявила она, протягивая Гертруд Биргиттин чемоданчик. — Теперь сама крутись.
Гертруд взяла чемодан не сразу, бабка стояла какое-то время, держа его в вытянутой руке, наконец Гертруд со вздохом уступила.
— У меня такая теснотища, — сказала она. — Да еще вечерняя смена три дня в неделю, а бывает, что и чаще.
— Найдешь другую работу, — изрек дед. Он только что набил свою трубку и теперь неторопливо завязывал кисет и шарил по кухонному столу, ища спички.
— Господи! — негодовала Гертруд, пока они брели вдоль шоссе к автобусной остановке. — Дед правда чокнутый, все еще живет в прошлом веке.
Биргитта ускорила шаг. У нее на одном носке ослабла резинка, он сполз и сбился, но она не смела остановиться и подтянуть его. Она панически боялась отстать — тогда придется вернуться в сторожку, а ей хотелось в Муталу к Гертруд, хоть у нее там и не будет собственной комнаты. Гертруд говорила, у нее там только комнатка с пищеблоком, Биргитта толком не понимала, что это значит, но готова была жить хоть в посудном шкафу, лишь бы вместе с Гертруд.
— Знаешь, что он вчера сказал? — Гертруд поставила чемодан перед собой. — Он сказал, что официантки — это те же папиросницы, а когда я спросила, кто это такие — папиросницы, — он сказал, что это такие шлюхи, которые, мол, водились в Норчёпинге, когда он был молодой. Надо же!
Биргитта как раз успела ее нагнать, Гертруд снова двинулась вперед. Ее туфли стали уже серыми от дорожной пыли, высокие каблуки вязли в щебенке.
— Папиросницы! Господи, да еще немного, и он заставит меня носить корсет и боты на пуговицах.
— Противный дед! — шепнула Биргитта, проверяя, пройдет ли.
— Точно, — подтвердила Гертруд. — Жутко противный дед.
В дедовой сторожке Биргитту не выпускали из дому, а в Мутале не пускали в дом.
— Разве нельзя выйти на улицу погулять? — спросила Гертруд, вернувшись с работы на другой день и сбросив туфли.
— Погулять? — не поняла Биргитта.
Ей как-то не приходило в голову, что можно ходить одной по такому большому городу, как Мутала. Время, пока Гертруд была на работе, Биргитта посвятила обследованию квартиры, она выдвигала один за другим все ящики из комода, роясь в мешанине из нижнего белья и косынок, нейлоновых чулок и шарфиков. Затем пооткрывала все шкафчики в кухонном закутке, вытащила несколько изюмин из красного пакета и два куска сахара из сахарницы, а потом захотела писать и отправилась в уборную. Там она пробыла почти час. Спускать воду было так интересно — прямо волшебство! До этого она всего два раза в жизни была в одном-единственном ватерклозете, и оба раза за черную рукоятку дергала бабка, так что Биргитта не сумела толком рассмотреть, что же происходит. А теперь она бросала в унитаз клочки туалетной бумаги и могла вволю любоваться, как они кружатся и пляшут, закручиваются в водовороте и пропадают.
Гертруд плюхнулась навзничь на кровать, застонали пружины.
