Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— Ну ты, придурок, — гаркнула Лина, — езжай сначала жену оттрахай, принеси справку, что она довольна, тогда поговорим...
У мужиков вытянулись лица:
— Ой, извините, пожалуйста, а мы-то подумали... Извините, ради бога! Мы ж ничего... Вы нас извините! Мы тогда поедем, ладно?
Лину изумила быстрота перехода. И поэтому, когда толстый пожилой дядька на раздолбанных «Жигулях» также ухарски подрулил и спросил:
— Что, зайка, работаем? Зеленых нет, но деревянные по курсу! — Лина посмотрела на него, как на графомана с рукописью, и хрипло сказала лебедевский слоган:
— Упал — отжался!
У мужика сначала случился парез лица, потом он залебезил:
— Женщина, обознался! Христа ради, простите... Темно тут. Я, вообще, с работы еду. Пошутил. Не обижайтесь!
За полчаса ожидания Лина исчерпала палитру их заездов, собственных ответов и водопадов униженных извинений. Оказавшись не проституткой, она мгновенно переходила в сознании алчущих ласки в грозную фигуру типа месткомовской обличительницы, застукавшей за самым грязным. Эти взрослые дубины боялись собственной сексуальности, как подростки, застигнутые за онанизмом, и истово раскаивались в ней перед Линой.
«Какая ж мы несчастная страна», — думала Лина.
В номере она разделась догола, налила пива в стакан, включила телевизор. По экрану бежала надпись: «Вот уже несколько тысячелетий женщина живет возле человека, до сих пор оставаясь для него загадкой...» Лина аж подпрыгнула от текста. Это был финальный эпиграф к тележурналу «Одесситка». После него рекламная девушка потрясла волосами, тюбиком шампуня и, сладко улыбаясь, закричала: «Хед-энд-Шолдерс» и ни якой лупы!» Лина поняла, что, видимо, по-украински перхоть называется «лупа».
Тут пошла предвыборная истерика. Рекламные ролики многочисленных претендентов на мэрское кресло шли каскадом, как рестораны в Аркадии. С экрана наезжали улыбающиеся до судорог в скулах лица коммунистической лепки, клянясь спасти экономику, уговаривая, грозя и заклиная электорат.
Потом пошел боевик в коктебельском селенье. Лина злобно переключила, увидев места, которые ей часто снились. Что-то наврав мужу, она уехала весной с Черновым на три дня в Коктебель. Купаться еще было нельзя. Но можно было бродить по берегу, карабкаться по горам. По полдня не вылезать из постели, стоящей на отапливаемой веранде, стекла которой были задрапированы тюлем и иллюстрациями из журнала «Огонек».
Ты помни этот месяц торопливый,Летели дни, как лыжники с трамплина.И лоскуты сугробов тополиныхНеумолимо выметало ливнем.Тот месяц нереальности и чушиВ цветущем дальнем крохотном селенье,И страх внутри, и смех вокруг, и чувствоНеобратимой целости вселенной.
Бумаги не было. Лина писала стихи на салфетках и развешивала на булавки, фиксирующие огоньковских красавиц. И за два дня веранда стала совершенно новогодней, потому что они напоминали снежинки, вырезаемые из салфеток к Новому году на школьных уроках труда.
Они сидели на берегу и смотрели на море. Они часами молчали. Было сладко молчать рядом друг с другом...
«Слишком хорошо, — подумала Лина, когда садились в поезд, — Так хорошо бывает только в финале».
Он вел себя немного странно. Какой-то был потерянный. Лина написала на салфетке: «Ответь, что тебя мучит?» И приколола на его подушку. Черновой написал на салфетке: «Мне приснилось, что я утонул, потом выплыл. И словно начал жить в новом качестве. Мне всегда снится, что я утонул, к переменам». И приколол салфетку к Лининому свитеру на груди. Лина написала на салфетке: «А как же я?» Нарисовала на ней мордочку, по которой катятся крупные слезы, и приколола ему на плечо, как крылышко. Черновой скривил губы в усмешке и сказал:
— У тебя очень изысканные методы морального обыска.
Потом сели в поезд. Соседками оказались две стильные прибалтийки. Блондинка была пухлая хохотушка, а брюнетка — худощавая дама с тяжелым взором. Она посмотрела на Чернового, как на муху. А он завелся мгновенно. Лина поняла это не сразу. Просто испугалась понять сразу. Это было слишком. Сразу увидела только, что дама старше ее лет на десять, не красавица, но очень высокого о себе мнения.
Лина не курила. И Черновой с брюнеткой выходили курить каждые полчаса. По мере выхода в тамбур дама размораживалась и снисходительно усмехалась его монологам. А он просто по потолку ходил, чтоб понравиться. Лина растерялась. Ей не было места в этой шахматной, партии. Прежде Черновой никогда при ней не демонстрировал внимания к другим. Она увидела, что он просто не владеет собой. Часа в два они вышли курить. Лина делала вид, что спит. Но по кошачьей пластике Чернового поняла, что будет в тамбуре. Она отвернулась к стене и впилась зубами в палец, чтоб не зарыдать.
Когда они вернулись, крадучись забрались на свои верхние полки, Лина увидела тень жеста. Черновой бережно поправил простыню брюнетки.
Потом казалось, что она летит кубарем с какой-то горы. Это было день. Месяц. Год. Они не выясняли отношения. Просто сразу перестали перезваниваться. Потом дошли слухи, что он уехал в Прибалтику. Но Лина-то знала, нутром чуяла, что дама только предлог. Что он устал от себя в прежнем качестве и искал, куда бы ринуться, чтоб придумать себя нового.
Утром следующего дня организаторша стыдливо объявила в автобусе, что Каролино-Бугаза не будет, потому что спонсоры перечислили деньги не на тот счет и не столько, сколько нужно. Но не надо огорчаться, смета проекта позволяет совершить завтра прогулку на катере вдоль побережья.
Пронесся вздох разочарования осмелевших гостей. Вчера, после Лининого ухода, в баре материализовался хозяин Пушкинского фестиваля, он же бывший губернатор. Чтоб объяснить, куда потрачены деньги, ему предъявили всю тусовку. Он выпил минералки и поведал, что в школе очень переживал, когда дочитал до убийства Ленского в «Евгении Онегине». Пушкинисты тут же погладили его по голове и усыновили, а потом долго фотографировались вокруг него для газет.
Лина узнала об этом от все того же журналиста.
— На фоне Пушкина снимается семейство. В принципе это очень удачный ход. Прошлые выборы прыгали вокруг детей-сирот. Но что сироты? Они не дают реального электората. Голосовать ходят бабушки и дедушки, а Пушкин для них — это восстановление социализма, — предположил журналист.
Пушкинисты наконец почувствовали себя легитимными и в голос начали ругать сервис мероприятия. Лина поехала на открывшуюся в здании морвокзала книжную ярмарку.
Ей тоже было обидно, что накрылся Каролино-Бугаз, но она видела в этом знак судьбы. Значит, еще рано залезать в этот кусок памяти. Она знала, что кукольный театр воспоминаний рассыпается от тяжелой поступи взрослого возвращения в места событий.
А все это было так ярко, так искренне. Кроме истязаний лечебной физкультурой, в лагере Лину гоняли на морские ванны и грязелечение. Морские ванны были в старом здании с башенкой около пляжа. Туда ходили пешком, или в дождливую погоду, или потому, что надо было израсходовать лечебные талоны. В кабинке стояли две ванны, наполненные теплой морской водой. Многие девчонки наливали ванну, чтоб ходящая по коридору служительница на звук льющейся воды поставила себе галочку, но не раздевались и все двадцать минут хихикали на стуле. Лина вылеживала всю норму. Ей нравилось, и она очень расстраивалась, почему вода в море холодная.
Существовал целый фольклор вокруг того, как служительница поместила в одну кабинку девочку из лагеря с молодым прекрасным незнакомцем. Конечно, он был в плавках, а она — в купальнике... Потом они долго переписывались и поженились. При одном взгляде на служительниц морских ванн становилось ясно, что это чистый блеф. Да и контингент состоял из больных детей и скучающих старушек. Но, идя на морские ванны, старшие девочки из лагеря на всякий случай красили глаза.
Самым гнусным местом лагерной жизни были поездки в грязелечебницу Куяльник. Огромная старинная лечебница с мраморными полами и лепниной находилась за городом. Туда вез круглобокий автобус с закупоренными окнами. Солнце, стоя в зените, размягчало металлические крыши. Лине быстро становилось плохо от жары, и ее укачивало. Она жаловалась, но лагерные врачи считали это капризами.
В недрах лечебницы предстояло зайти в нужный зальчик, раздеться на глазах у всех догола, замереть на одной из кушеток и ждать, пока дюжий детина опрокинет тебе на спину ведро обжигающей грязи. Кроме девчонок из лагеря, на кушетках лежали женщины пышных форм, рассуждающие о бесплодии и кокетничающие с таскальщиками грязи.
— Напахала абортов по молодости и вот лежу теперь вся в грязи, — объясняла двенадцатилетней Лине соседка по процедуре. — В жизни, девка, надо уметь всего две вещи: рожать и готовить. Если получается — проживешь королевой.
