Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Он вскакивал, бесшумно метался по комнатке, плакал, пристанывал, возвращался к столу, вновь сверялся с дедовым списком: да-да, все на месте! Вот они — Осьмеркин… Машков… Бруни… Два рисунка Митурича… Две композиции Леже… Еще три офорта Пикассо… А вот — Дерен, «Два актера на сцене»… Вламинк, «Деревенский пейзаж»… натюрморт Жоржа Брака…
И до утра он перебирал, и без конца вновь перебирал бесценное дедово наследство, трепетал, вскакивал, валился на тахту, вновь метался от стены к стене… и опять возвращался к холстам и рисункам.
Утром все упаковал — точно так, как это сделал бы дед, — спокойной твердой рукой. Ему казалось, что он провел рядом с дедом всю ночь, понимая малейшие движения того, и мысли, и намерения…
Где-то внизу на первом этаже угасал воспитавший и бесконечно любящий его человек, который сейчас казался далеким, как само детство. Вот в этой папке, в этом незаметном спутнике его детства и отрочества странным образом заключалась, хранясь десятилетиями, его настоящая ДНК: его мысль, его страсть, родная кровь и негасимая память — его удел.
Они не могли не встретиться. Дед это знал и, думая о смерти, планировал эту встречу. Они были — близнецы, разлученные во времени. И Захар был ему взволнованно и радостно предан.
* * *Потом он не раз удивлялся — как смог выдюжить и не спятить, как вообще смог остаться в живых, пережив за одни сутки два величайших потрясения: такой удар счастья, и тот, другой, оглушивший его удар, когда, не дожидаясь трамвая, пружинистый и ошалевший от событий, он — рассказать, скорее рассказать! — взлетел махом на седьмой этаж:, позвонил и, досадуя, что Андрюша где-то шляется, достал ключ… а дверь оказалась открытой, лишь притворенной…
Дальнейшее осталось воспроизводить и бесконечно прокручивать бессонными ночами — всю жизнь. Тот миг, когда в приоткрытой двери он заметил опрокинутый мольберт и в клочья изрезанные его, Захара, холсты… когда сам воздух сгустился в дрожащую массу, плотную, как студень, и на полу он увидел обнаженного Андрюшу, который плыл к нему в этой зыблемой толще воздуха; плыл к нему, как во сне, покачиваясь в чьем-то протяжном замирающем крике — большая белая рыбина с коричневыми плавниками…
…Продолжая страшно кричать, Захар попятился, валясь по ступеням вниз, поднимаясь и снова валясь, на каждой площадке колотя кулаками, локтями и пятками в двери всех квартир подряд…
Часть третья
Глава десятая
1
— Ну, топай!
— Куда?
Круглоголовый так и стоял — мешковатый силуэт в свете фонаря за окном подъезда, — напряженно и слегка подобострастно подняв руки двумя скобами. Интересно, кого это они прислали — инспектора детских садов? Уж одно то, как талантливо тот вел слежку…
— Что значит — куда? На консультацию. Разве ты не собирался меня навестить?
— В смысле… идти? — и обреченно мотнул подбородком вверх. Знает, на каком этаже квартира, умница.
— Да-да. Только, ради бога, на цыпочках, а то проснется Рышард.
Кордовин нажал кнопку, вспыхнул свет.
Оказывается, он белесый блондин, этот удивительный посланник, чуть ли не альбинос. Вот что напоминает его башка: гриб-шампиньон из пластиковой коробки в супермаркете. Ошалевшее, будто сплюснутое от испуга лицо.
— Вперед, мой юный друг!
Стал подниматься по ступеням, и вправду на цыпочках — деревянная от напряжения спина, коротковатые ноги, — а сзади, едва не упираясь дулом ему в спину, с его портфелем в руках поднимался Кордовин, приговаривая что-то несусветное:
— Не дай бог Рышард проснется, это будет ужас.
Шампиньон восходил ступенька за ступенькой, как во сне; он ничего, ничего не понимал из того, что бормочет этот ужасный, из под земли выскочивший эксперт:
— Ведь он всю войну был польской девочкой, и поэтому впоследствии должен был убедить других и, главное, себя, что он — мальчик, ну и мужчина, само собой. Это его пунктик, понимаешь? Так что командование спецназа небольшой, но довольно эффективной местной армии приходило в ужас от его ненужной жестокости… Хотя в миру он — дантист, просто дантист, легчайшая рука, виртуоз изымания негодных зубов из челюсти. Тебе не нужно вынуть зуб?
И дождавшись судорожного рывка ворсистой, как диванный валик, головы, мягко проговорил:
— К стене лицом, и умоляю, тихо, чтоб я случайно не стрельнул; я, когда нервничаю, неуправляемо метко стреляю, это прямо моя беда.
Отворил дверь левой рукой и молча сопроводил посетителя в комнату, где немедленно испарилась вся эта дурная скороговорочка и безумный бормот о спящей польской девочке по имени Рышард.
(Между тем, дантист Рашкевич действительно всю войну был польской девочкой — его укрывала крестьянская семья, выдавая за внучку, — и впоследствии он действительно служил в здешнем спецназе. А в данный момент, надо полагать, действительно мирно спал рядом со своей Шуламитой.)
— В кресло, вон туда, к окну. Умница… Тебя как зовут?
— Владислав! — быстро ответил клиент, осторожно наклонившись с поднятыми руками, как китайский болванчик. В смысле — рад познакомиться.
Кордовин сел в кресло напротив, продолжая держать «глок» задумчиво востребованным. Их разделял журнальный столик и торшер, лебединую шею которого хозяин немедленно свернул в сторону посетителя, направив бьющий поток электричества прямо тому в лицо.
— Что ж ты без оружия, Славик? — сочувственно спросил он. Здесь, на хорошем свету, он уже разглядел, что Славику от силы лет двадцать семь. Следовательно, он не мог быть тогда там, в мастерской… в тот день. И не мог мучить Андрюшу. Живи, Славик, живи, черт с тобой, хотя ты и редкостный идиот и отнял у меня кучу драгоценного времени.
— Ну, они сказали, что не стоит вас… дразнить. И что вы умный, как… как дьявол.
— Это верно, — усмехнулся Кордовин. — Я и есть — дьявол. И жду некоторых объяснений, пока мне еще не надоело — видишь, я начинаю утомляться, и не дай бог еще от нервов пущу тебе пулю вот… — И дулом прочертил неторопливый полукруг, выбирая место: — вот, в горло, например, в яремную ямку. После чего выскочу в трусах на балкон, и заору: «Рышард!!! Я убил грабителя!!!» — и меня оправдают, потому что Рышард все подтвердит. Такие уж тут жестокие законы. Я ведь не приглашал тебя на чай, а?
— Захар Миронович, — хрипло проговорил Славик, щурясь в луче немилосердной лампы и по-прежнему сдаваясь обеими руками, — прежде всего, я уполномочен…
— Прежде всего, ты сейчас выпустишь воздух — из любой дыры, — и скажешь мне: как это Можар не побоялся опять возникнуть в моей жизни?
— Семен Семенович просил передать, что вышла ошибка! — выпалил Владислав послание, и от того, что его не перебили, дали произнести главное и разговор стал выруливать на понятную ему тему, облегченно вздохнул. И дальше проговорил свободнее, хотя — видно было — заученный текст: — Семен Семенович просил передать, что страшно сожалеет о том случае, что никто не собирался убивать христосика… и все это случайно вышло, по недора…
— Ну, да, его только хотели слегка поджарить. Небольшие аппетитные гренки на груди и на животе. Заткнись!!! — рявкнул он, заметив, что парень порывается что-то возразить. — Я урою тебя, падла!!!
Плохо. Ой, плохо, дон Саккариас… Откуда эти слова? Кто это сейчас кричал в тебе? Дзюба? Вор Володька? А может быть, дед?
Несколько мгновений он тяжело дышал, сцепив зубы и пытаясь подавить тугой фонтан желчи в области диафрагмы… Минуты три длилось тяжкое молчание; круглое лицо посланника посерело, остановившимися глазами он следил за рукой Кордовина, сжимающей оружие.
— Ты вот что… Славик, — наконец, проговорил Кордовин, — кем же ты приходишься Можару?
— Зя… зятем, — ответил тот, явно удивляясь меткости вопроса. Не зря тесть предупреждал насчет этого типа. Не зря. — Я, получается, Анжелкин муж… вот.
— Анже-елкин… Да, была девчушка, желтые бантики, на зубах цепки… веселый такой грызун. Помню, в мастерскую раза два он с дочкой приходил. Так вот что, анжелкинмуж. Я, пожалуй, тебя сейчас прихлопну — по ошибке, всяко ведь бывает. Но потом охотно извинюсь — мол, не хотел.
— Захар Миронович! — взмолился бледный парламентер. — Ну, можно я все скажу?!
— Да ты и так все сейчас скажешь — ты еще не понял? — тихо спросил Кордовин. — Все, что мне нужно знать, ты скажешь. Опусти руки. На колени, вот так… Ну, давай, начинай, я слушаю. Будешь моей Шехерезадой: пока длится сказка, девушка живет.
Вот сейчас Шехерезада станет выбирать выражения и наверняка не захочет больше всуе поминать Андрюшу. Ладно, успокойся. Ты столько лет ждал чего-то вроде этого… Чего-то вроде. Приди в себя и постарайся понять — что им на самом деле нужно, зачем они прислали к тебе не опытного киллера, а этого безоружного кретина, — перетереть то, что перетереть невозможно, что никогда быльем не порастет, и они это знают — вон, как точно проинструктировали парня, кто ты такой. Видимо, ему велели поговорить исключительно конфиденциально, вот он и мотался, бедняга, целый день по городу, подстерегая «момент».
