Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2003
Главный герой картины «Вор» вызывающе бледен. Его единственная яркая черта — неконтролируемое мочеиспускание. Патологически зависимый от Мертвого отца и укравшего отцовскую власть Отчима, мальчик, а затем подросток регулярно «делает в штаны». Когда бы Павел Чухрай решился ровно таким же образом охарактеризовать нынешнюю ипостась героя, бравого полковника, на деле все так же нуждающегося в опеке, картина приобрела бы новое измерение и немало выиграла. Немотивированно пощадив полковника, автор расписался в симпатии к герою и словно бы идентифицировался с ним.
Что же, весь этот энурез — всего-навсего ошибка молодости? Но художественный строй картины (равно как и наша действительность) не дает оснований для подобного оптимизма. Объект желания, Женщина, не является сколько-нибудь значимым элементом сюжета. Даже Мать героя представлена как бледная тень, лишенная заметного влияния на любовника и сына. И один и другой забывают ее столь же легко, сколь равнодушен к проблеме Другого постановщик.
Как известно, применительно к кино проблемы сюжетосложения совпадают с проблемами социальной психологии.
(13) Почему я вообще отважился на просмотр картины «Вор»? Потому что в самом ее начале есть эпизодик, настойчиво рифмующий «Вора» с «Пауком». Невнимательный к человеческому, Чухрай забывает про эпизодик через минуту, а патологически внимательный Кроненберг разворачивает ровно ту же самую коллизию в изощренную полнометражную ленту!
Мальчик спит в одной комнате с родителями. Просыпается от шума. Слышит звуки, замечает движения под их одеялом. Мальчик прибегает к истерике и слезам, скорее всего, писает в штаны. «Мама, мама, он тебя душил!» — «Уверяю, ты ошибаешься!» Отчим требует от пасынка послушания, тот подчиняется. Уже через пару мгновений эпизод благополучно забыт и зрителем, и героями. Так, в категориях внешнего, акцентируя отношения власти и коммунального неблагополучия, решают перспективную сюжетную коллизию наши. И это закономерно: герой, писающий в штаны, не знает эрекции, коитуса и Другого (Женщины). Все оставшееся время бегает за неисправимым ворюгой и просит у него милости.
Кроненберг разбирается с сознанием свободного человека, не связанного по рукам и ногам авторитетом, то бишь криминальным суррогатом Отца. Столкнувшись с той же самой коллизией, что у Чухрая, малолетний герой «Паука» осуществляет сложнейшую мыслительную операцию по перекодированию реальности. На место использованной Отцом Матери он подставляет Шлюху из ближайшего бара (обе роли играет Миранда Ричардсон). Мысленно инсценирует сцену убийства Матери Отцом (Гэбриэл Бирн), чьи забавы со Шлюхой та якобы подсмотрела. Хотя, как впоследствии понимаешь, «подсмотрел» именно ребенок, Сын, писатель, автор безадресной исповеди.
После того, как на глазах у Сына Мать побывала в услужении у Отца, она должна умереть в качестве Матери. Ее тело закопано на злополучных шести сотках, среди картофельной ботвы, возле дачного сарайчика. Ее место в Доме занимает Шлюха. Поразительная сцена утреннего чаепития, когда Кроненберг впервые намекает на необходимость критического отношения к изображаемым фактам. «Ты действительно думаешь, что это мы с Отцом убили твою Мать?!» — спрашивает Шлюха, «переселившаяся» в Дом. Мальчик не сомневается. Однако зритель осознает невозможность подобной постановки вопроса и начинает испытывать легкое метафизическое беспокойство, переходящее в непреодолимый дискомфорт: нам предлагают историю эмансипированной человеческой души.
В типовом советском сюжете а la Драгунский или Чухрай не существует никаких альтернатив. Мир прост и независим от твоих усилий. Ты — ребеночек, сопля, не боец. Отец — убит врагами Земного Царства. Мать отдалась первому попавшемуся Отчиму, вместе с которым станет тебя судить. А все вместе называется: коллективное тело, (пост)советский народ.
(14) «Никакой сигнал бедствия не может быть большим, чем крик одного человека.
Или же никакая беда не может быть большей, чем беда отдельного человека.
Итак, один человек может терпеть бесконечные бедствия и нуждаться в бесконечной помощи…
Весь земной шар не может быть в большей беде, чем одна душа» (Л. Витгенштейн).
(15) «Одной из примечательных черт любви к падшей женщине, по мнению Фрейда, является почти непременное желание ее „спасти“, вернуть к респектабельности, избавить от мнимой опасности, угрожающей ей в силу ее „безнравственности“. Это парадоксальное желание овладеть шлюхой и одновременно „переделать“ ее свидетельствует о том, что такого рода объект сексуального выбора является субститутом матери, в терминах Фрейда — „mother-surrogate“. Фрейд следующим образом объясняет комбинацию черт в суррогате матери: ребенок склонен отрицать возможность половых контактов у своих родителей. Однако наступает травматический момент, когда такое отрицание становится невозможным.
„Тогда, когда он уже больше не может утверждать, что его родители являются исключением из мерзкого сексуального поведения остального мира, он говорит себе с цинической логикой, что различие между его матерью и шлюхой в конце концов не так уж и велико, раз обе они делают одно и то же“» (М. Ямпольский).
(16) «Перейдем к вопросу о Бессознательном. Фрейд постулировал существование скрытого континента души, в недрах которого и разыгрывается сущность импульсивной, аффективной и когнитивной избирательности… Бессознательное стало установлением, понимаемым в расширенном смысле слова „коллективным оборудованием“. Оказываешься выряженным в бессознательное, стоит только начать грезить, бредить, совершить плохой поступок, ляпсус…» (Ф. Гаттари, «Язык, сознание и общество»).
(17) «Фрейд своими фантастическими псевдообъяснениями (именно потому, что они являют блеск ума) оказал нам дурную услугу. (Теперь каждый осел с помощью этих образов „объясняет“ симптомы заболеваний.)» (Л. Витгенштейн).
(18) Короче, наша свобода в том, чтобы забыть Фрейда, чтобы не знать Фрейда, не иметь Фрейда в виду. Но и в том, чтобы использовать Фрейда где и когда это удобно. Русская свобода: делать с Фрейдом все, что захочется.
(19) Заветная тетрадочка Паука, по сути, моделирует работу Высокой культуры, которая заколдовывает мир, предлагая сложные ответы на, казалось бы, «тривиальные» вопросы. Некоторые известные и небесталанные деятели «постсоветской культуры» осуществляют обратную операцию. В этом смысле они, со своей последней простотой, мало чем отличаются от Павла Чухрая с его «Вором». Хотя небесталанные, конечно, изощреннее и амбициознее нашего совсем уже простецкого кинематографиста.
(20) «На вопрос: „Как достигается изображение чего-то с помощью предложения?“ — можно было бы дать такой ответ: „А разве ты этого не знаешь? Ты же видишь это при его использовании“. Здесь же нет ничего скрытого.
Как предложение это делает? — А разве ты этого не знаешь? Здесь ведь нет ничего утаенного.
Но ответ „Ты ведь знаешь, как предложение это делает; здесь нет ничего скрытого“ склоняет к возражению: „Да, но тут все происходит так быстро, а для меня было очень важно увидеть это как бы более крупным планом“» (Л. Витгенштейн).
Сознание Паука, героя Кроненберга, превращает так называемую «внутреннюю речь» в изображение, картину, в «крупный план». Самое интересное в фильме вот что. Внутренняя речь и сопутствующая ей совокупность предложений, чье авторство вполне очевидно, на наших глазах трансформируется в набор «объективных» изображений, в некую «подлинную» картину мира. Примерно так желание становится верой.
Герой творит мир заново, деформируя так называемые «факты» до неузнаваемости. Но убедительность порождаемых его внутренней речью картин безупречна, и я сдаюсь на милость этой анонимной, этой «достоверной» версии, которой противоречит мое аналитическое знание!
Итак, я «знаю», что именно малолетний герой отравил собственную Мать. Но я в то же время «вижу», как, загуляв на стороне, Отец ударил подкараулившую его жену (она же Мать) лопатой в лоб, закопал на огороде и в ту же ночь привел в Дом — Шлюху, объект своих сладострастных забав. Шлюха и Отец зажили в мире, согласии и любви, невзирая на закономерные протесты и угрюмство осиротевшего паренька…
Не уверен, что мое отвлеченное «знание», заблокированное анонимным фантазмом, надежнее, нежели ложная версия Паука! Своей новой картиной Кроненберг предъявляет внимательному зрителю какие-то ключевые, какие-то решающие механизмы «внутреннего» человека.
(21) «Так, значит, ты не замаскированный бихевиорист?»
(22) «То, что другой говорит мысленно („про себя“), сокрыто от меня, входит в понятие „внутренней речи“. Правда, слово „сокрытое“ следует признать ложным, ибо то, что сокрыто от меня, должно быть открыто ему самому, он должен это знать. Но он этого не „знает“, он просто не испытывает того сомнения, которое существует для меня» (Л. Витгенштейн).
