Александр Архангельский - Музей революции
— Мамочка, я тебя огорчить боялся!
— Ну что, что такое?
Я никогда не врал, потому что не умел придумать. Даже когда меня ловили на месте преступления и задавали строгие вопросы: правда ли, Пашуня, что… — я тупо замолкал, отклячивал нижнюю губу и опускал глаза. Но в этот день что-то во мне свернулось, как сворачивается вентиль у медного крана. В глазах потемнело; я словно бы увидел самого себя.
На уличной газовой горелке стояло наше темнозеленое ведро.
Кипящая вода стекала по стенке, оставляя мутный след; тяжелая и потная бабуля придавливала крышку, но как только отпускала, крышку тут же вздыбливала алая холка огромного рака, колючий ус и мощная клешня выпрастывались наружу; вода опять убегала за край…
Вот мы уже сидим за столом, под шелковицей, раки дымятся в огромной миске, скользко пахнет раскаленная клеенка; господи, как же мне хочется рака, вот этого, большого, темно-красного, в шершавом панцире, с приставшим лавровым листом! Но бабушка кладет мне маленького, жалкого, с оторванной клешней, а большого, целенького отдает соседскому Вовану. И дедушка еще зачем-то говорит: Пашуля, не ширяй глазами, смотри в свою тарелку...
Я уже рыдаю в голос. Ничего такого не было, а ведь как будто было! Нужно только подобрать слова — и они приходят, из какой-то старой книжки.
— Меня попрекают кускооом! Я на казенных харчааах! Они жадные, жадные, жадные!
Мамина рука замерла в моей шевелюре; пальцы сжались, стало больно и приятно; мама Нина молча плакала. От любви и жалости ко мне.
Когда мы вернулись домой, в дверях нас обдало горячим запахом печеного теста и сладостью давленой вишни. На кухонном столе стояла желтая миска с кроваво-темными косточками. Бабушка была в трусах и лифчике; складки весело свисали, как у бегемота в зоопарке.
— Харлампиевна, пожалуйста, накиньте что-нибудь! И надо нам поговорить. А ты ступай отсюда. — Это мне.
В животе образовалась пустота, все во мне ухнуло вниз, коленки затряслись. Соврать-то я соврал, а что дальше будет, не подумал… Из-за плотно прикрытой двери доносилось: я же денег даю… какие такие раки… Нинка, ты чего несешь…
Меня нашли среди недозрелой жердели — так мы на юге называли абрикос. Здесь был мой командный пункт: доска на скрещении чешуйчатых веток, подушка, набитая ватой, и косая крыша, прикрывающая от дождя, из черного толя, вонючего, как жженая смола.
— Слезай, — сказала бабуля.
Сверху мне она казалась сплющенной. Был виден нос картошкой, два серых глаза навыкате, под ними тут же начиналась грудь, из-под груди выползал живот. Деда был длинный и плоский. Я смотрел ему в ноздри и думал, как же он так дышит сквозь густые белые волосы в носу.
— Не слезу.
— Слезай. Пироги испеклись.
Мама Нина не приезжала ко мне три недели подряд.»
Кудряво врете. Продолжайте в том же духе.
Всем! всем! всем! Певица Алсу НЕ разводилась с мужем Яном! Передайте всем, прошу вас, и не баньте меня! Это не спам, поверьте! Я просто люблю Алсу и хочу, чтобы все узнали правду.
2
«Я был по молодости влюбчив и рассеян. Попадался, путался и врал. Давал себе торжественные клятвы, что никогда и ни за что. И снова, снова…
На первом курсе я затеял два романа. Переплел их внахлест.
Одна, назову ее Оля, училась в параллельной группе. Сам я, мягко говоря, не великан, сто шестьдесят пять сэмэ. С половиной. В пупки мне дышать надоело. Однажды занимаю очередь в столовой, и шкурой ощущаю: что-то здесь не так. Через несколько секунд доходит: я смотрю на девичий затылок — сверху вниз. Снизу вверх ты видишь завитки, гладкое, чуть сальное стяжение вокруг бархатистой захватки, выбиваются отдельные, не подчинившиеся волосы. А сверху — под тобой — уютный, ненадежный венчик головы, хочется погладить, защитить. Маленькая Оля повернулась, чтобы спросить, может ли она отойти. На минутку. Подняла глаза и поглядела — беззащитно, как зверок из норки.
Папа ее был прикормленный технический ученый. За ним присылали серую «Волгу» с белыми шторками; он плюхался на заднее сиденье — подчеркнуто солидно, грузно; на твердый воротник сорочки спускались гладкие брыли и холеный второй подбородок. А мама была обихоженной дамочкой, про которых говорят, что малая собачка до старости щенок. Легкая ровная смуглость, мягкая ровная кожа, доверчивые холодноватые глаза… Светлана Алексевна носила дома джинсовые комбинезоны, дефицитные, с широкими лямками, на спине крест-накрест; точь-в-точь такой комбинезончик был у Оли. Они вставали рядом, запускали руки в широкие карманы, улыбались одинаково, как сестры, и дружно взглядывали вверх, зная, что мужчинам это нравится, а когда мужчины млеют, то их можно брать без боя.
Я приходил к ним в гости на Садовую. Ровно пятнадцать минут, по часам, со мной общалась мама. Она ласково держала дистанцию и незаметно выправляла мой ужасный выговор; между прочим, раз от раза я говорил все правильней и северней. Затем положено было выпить чаю с пирожным картошка, шестьдесят копеек штука, сверху пудра, и свежим кремовым эклером; через полчаса мы оставались в Олиной комнате одни, ставили пластинку «Скорпионс» и взасос целовались. До без четверти десять. После чего отбой и по домам.
Но была еще Настя большая. Гренадерского роста, с ухватками казачьей командирши. Она была старше меня на три года, училась в кулинарном, в глубине дворов на Маяковского, пахла недопропеченым, сдобным тестом. Познакомились мы странным образом, в пивной под кодовым названием «Сайгон». Я рылся в кошельке, никак не мог найти двадцарик для пивного автомата; вдруг слышу низкий голос, родной приморский говор: шо, гном, не наскребешь, помочь? Хотел обидеться, взглянул и замер: чудеса! Надо мной возвышается здоровая, красивая деваха, от которой так и пышет жизнью. Голубые ясные глаза на пол лица, смоляные волосы, расчесанные гладко, на пробор. И не усмехается с иронией, как делают истфаковские девочки, а по-настоящему смеется, потому что весело, и все тут.
Что она во мне нашла? Не знаю. Не исключаю, что сначала полюбила во мне источник собственной улыбки, а потом уже и прилепилась. По-настоящему, привязчиво, по-женски. Когда нам доставался ключ от чьей-нибудь квартиры, Настя первым делом шла на кухню, настойчиво готовила, теряя драгоценные минуты, кормила до последней ложки и только после этого вдруг начинала таять, приглушенно звала:
— Гном, ну иди ко мне подмышку.
И я покорно шел.
С Олей малой мы млели на буддийских концертах БГ; в перекуренном доме культуры вспыхивал нежный свет, голос Бориса капризно дрожал, как будто в горлышке билась горошина, и в небе голубом прорастал таинственный сад, где клекотал золотой орел, бродил прекрасный буйвол, и тихо рыкал лев, исполненный очей; Олю всегда пробивала слеза. А с Настеной ходили на концерты начинающего Цоя; суровый голос мрачного корейца ввинчивался в уши:
Здравствуй, последний герой!
Ты хотел быть один, но не смог быть один,
Телефонный звонок, как команда "Вперед!"
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти,
Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждет!
В темном зале пахло котельной соляркой; адский привкус возбуждал; хотелось покурить чего-нибудь такого; Настя была резко против, а я не очень-то настаивал. И так нам было слишком хорошо.
Полыхнул яркий май, учебный год закончился, и всех нас разнесло по стройотрядам. Маленькую Олю запихнули к физикам, в Новосибирск, чтобы папа за ней приглядел; он там проводил свои летние школы. Я, провинциал без блата, был сослан в Астрахань, на трехкопеечные помидоры. Большая Настя напросилась поработать поварихой у шабашников, тоже в Сибири, но чуть севернее, ближе к Томску; деньги ей были нужны до зарезу. На мои ревнивые шуточки она ответила, смеясь, что там вкалывают от зари до зари, потом едят и падают, мне опасаться нечего.
Астраханские степи легли поперек мирозданья. (Я тогда писал стихи. Как видите, плохие.) Жили мы в шиферных, серых бараках, с целлофановыми окнами. Днем бараки раскалялись, вечером хозяйничали комары. Первые недели две, пока не кончился сезон мошки, мы все ходили в марле, как в чадрах. Курильщики прихватывали марлю губами, вставляли сигареты и дымили сквозь ткань; возле рта и на уровне носа расползались желтые пятна. Зато ночью было сказочно красиво. По ровному, гладкому полю проползала молочная дымка, сквозь звезды раскаленной проволокой протягивался свет.
Я исправно писал письма обеим подругам, меняя стиль и темы. Оле маленькой — про пейзажи, чувства и юмористические обстоятельства. Насте большой — про быт, людей и всякие забавные истории.
В тот день я был в особенном писательском ударе. Днем выспался в теньке; вечером нырнул в ледяную Ахтубу; в отличном настроении и с ясной головой засел в столовой, у бачка с зеленым чаем, и стал строчить, отмахиваясь от кровососов. Первое письмо — витиевато, с финтифлюшками. Так полагалось писать на истфаке; получалось у меня не очень, я привык изъясняться просто, без особых выкрутасов, но старался соблюдать стилевой кодекс эпохи.
