Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
— Теперь тебе хорошо? Все прошло? — спросила она меня, косясь сбоку, с моего плеча, чтобы увидеть мои глаза.
— Да, — сказал я ей. — Лошадка моя…
Но вот, если, скажем, нам соединить наши орбиты навсегда — что выйдет, что тогда? Кажется, мы оба не приспособлены к удвоению масс. Она уже соединяла, и дважды, сыну ее уже около десяти… А я, мне кажется, тогда уж вот точно ничего не сделаю, не раскрою ее, эту проклятую раковину, которую когда-то в ослеплении, не соразмерив своих слабых сил со всею сложностью безумной задачи, взялся открывать, не вытащу из нее этого обитающего в ней моллюска, не выужу ее, эту тайну, из черного небытия самопроизвольного существования на свет божий нашего человеческого знания…
3— Ну так и как же наши дела? — спросил меня голос за спиной.
Я вздрогнул, открыл глаза и обернулся. Я сидел за столом, перед своим раскрытым блокнотом, откинувшись на спинку стула, грыз ручку, обкатывая в уме уже несколько дней обдумываемую мной и, кажется, наконец оформившуюся во что-то путное идею нового эксперимента, и, хотя все время, всю прошедшую с той поры, как у меня случилась галлюцинация, неделю, я со страхом ждал возможного ее повторения, прозвучавший за спиной голос настиг меня врасплох, я был не готов к этому, ждал — но готов не был…
Он стоял у двери в прихожую, все в том же своем цвета выцветшего розового женского белья костюме, ржавой водолазке, в руках у него была какая-то фатовская трость, и, глядя на меня исподлобья с тою же ласково-иронической улыбкой, он постукивал этой тростью по тупым, коротким носкам нелепых своих катаных ботинок.
— Никак? — сам же ответил он на свой вопрос, сделав два шага до тахты, сел на нее, поддернув брюки, и вздохнул: — Прискорбно, прискорбно… Когда дела не идут — это, знаете, прискорбно, да, прискорбно… Слушайте, а почему вы мне не отвечаете? — вскинулся он. — Может быть, вы полагаете, что меня нет, что я не сижу здесь, — он похлопал по тахте, но никакого звука я не услышал, — о, какая мягкая хорошая тахта!.. Так, может быть, вы полагаете, что я не сижу здесь и вы меня не видите? — Он засмеялся, развернулся боком, забросил ногу на ногу и, уперев палку в пол, лег подбородком на ее изогнутую ручку. — Нет, я есть, я сижу, вы же знаете.
— З-знаю, да, — произнес я с усилием.
— Ну, наконец-то! — сказал он с живостью.
Я в изнеможении закрыл глаза, нелепо надеясь, что он исчезнет, растворится от этого, как в прошлый раз, но тут же мне стало страшно сидеть так, когда он рядом, может встать, подойти, неизвестно что сделать, и я открыл глаза. Он по-прежнему сидел все в той же позе, с упертым на ручку палки подбородком, и по-прежнему смотрел на меня.
— Глупо, — сказал он, — глупо бояться меня, коль скоро я лишь ваша галлюцинация. Ну что я могу сделать, сами посудите. Ведь меня же нет. То есть я есть, но я же в вас…
Чистейшей воды это была галлюцинация. Если бы это был другой человек, откуда б он мог узнать мои мысли… Да и откуда здесь взяться другому человеку.
Я вдруг размахнулся и бросил в него ручку, которую до сего так и сжимал в руке. Кидать мне было неловко, и бросок получился неверный — ручка упала на тахту рядом с ним.
— А вы лучше тем, — указал он подбородком на стол. — Какой прекрасный толстый том. Какой толстый, а?! Ну-ка, ну! Давайте!
И опять, необъяснимо для себя, я схватил со стола лежавшую на нем книгу и швырнул в лысого. И вновь я плохо кинул — она шлепнулась на тахту рядом с ним, а может быть, он ловко увернулся от нее, быстро подвинувшись к краю?
— Что вам нужно? Что?! — закричал я. — Что вы ко мне приходите, что?!
— Пардон! — Лысый оторвал подбородок от палки, разогнулся и развел руками, перехватив правой рукой палку за середину, чтобы было удобнее держать ее. — Я, знаете ли… подневольный, своей воли у меня нет… чего изволите?
— Убирайтесь! К черту, к матери — убирайтесь! — закричал я, вскакивая.
— О-ой! О-ой!.. — морщась, закачал он головой. — Убраться! Как будто бы все дело в этом, как будто бы убраться — и все будет в порядке… Как мне тебя жаль, — внезапно переходя на «ты», сбросив с лица иронически-веселую маску и в самом деле весь кривясь в гримасе сочувствия, сказал он. — Как жаль, как жаль… Ты так устал, ох как ты устал…
Я развернул стул, чтобы сесть лицом к лысому, и обессиленно опустился на него.
— Ну вот, видишь, — сказал лысый печально. — Я же знаю… — Он помолчал. — Делай-ка ты ей предложение, — со вздохом проговорил он затем. — Ведь ничего же у тебя не выйдет с твоей ракушечкой. Не выйдет, не откроется, нет, ведь ты же знаешь. А она хорошая женщина… а! Такая лошадка, и любит тебя… Тебе нужна нормальная жизнь — будете с ней по вечерам вместе телевизор смотреть, ковры купите — знаешь, как славно в воскресенье по свежему снежку выйти ковер выбивать. Сла-авно! Что есть у тебя, то и есть, этого у тебя не убудет, зачем так доводить себя — брось-ка ты все это, в самом-то деле…
Господи, как мне от него избавиться… Что мне сделать? Встать, включить свет? Подойти к нему, попробовать тронуть его, толкнуть?
— А может, меня здесь и нет? — вновь вдруг выпуская на лицо свою иронически-ласковую улыбку, с лихостью сказал он. — Может, я — а? — где-нибудь в другом месте, у другого человека, ну, скажем, в соседней квартире?
Он встал, залез на тахту и боком, боком, словно протискиваясь, полез в стену и исчез в ней, запоздало вдернув следом за собой торчавшую из стены, словно какой-нибудь хвост, палку.
Я вскочил, бросился в прихожую, открыл дверь и забарабанил в соседнюю квартиру, забыв о звонке.
— Кто там? — спросили меня из-за двери.
Это был голос соседа, и я закричал ему, задыхаясь:
— Откройте скорее, откройте, это я, из тринадцатой.
Сосед — молодой, недавно женившийся парень-шофер — открыл, и я, не сумев сказать ему ни слова, бросился в ту комнату, которая граничила с моей квартирой.
— Простите, это что такое?! — закричал, догоняя меня и хватая за плечо, парень.
Но я уже вбежал в комнату. У противоположной входу в нее стены стояла кровать, в ней лежала, испуганно натянув одеяло до подбородка, молодая жена парня, а в голове у нее, на спинке кровати, балансируя на одной ноге, а другой качая в воздухе, стоял мой лысый и улыбался, как клоун в цирке, удачно исполнивший номер.
— Але гоп! — и в самом деле по-цирковому сказал он, когда я вбежал.
— Вы его видите? — показал я на него парню. — Вы его видите, вот, на спинке?
— Кого? — с угрозой спросил парень, больно схватив меня за запястье.
— С ума сошли, что ли? — приподнявшись и посмотрев на спинку, а потом на меня, сказала его жена.
Они его не видели.
Парень выставил меня в коридор, я зашел к себе, оделся по-уличному и захлопнул за собой дверь.
На улице я пробыл часов до двух ночи. Падал снег, было пустынно, и лишь изредка, светясь зеленым глазком, с бешеной скоростью проносились такси.
Но когда я вернулся домой, заснуть я не смог — до самого белого света, до той самой поры, как нужно было вставать.
4— А они ничего не видели, совершенно ничего? — спросила Евгения.
— Совершенно, — сказал я измученно. — Что ты меня все пытаешь… Совершенно ничего. И ты бы ничего не увидела. Вот только перед твоим приходом он вон там сидел… — я махнул рукой в сторону телевизора, — на корточках…
Сегодня я не выдержал и все ей рассказал. Последнюю неделю галлюцинации были у меня почти ежедневно — я уже не спал несколько ночей подряд и вот уже три дня не ездил в институт, вообще никуда не выходил из дому и, кажется, не ел.
— У тебя ужасный вид… — потерянно сказала Евгения, с опаской косясь в сторону телевизора. — А может… может, у тебя запой? — словно бы с надеждой спросила она.
Я уже смотрел на себя в зеркало в коридоре, у меня и в самом деле был вид запойного пьяницы: воспаленные красные глаза, недельная неопрятная щетина, отвисшая от постоянного лихорадочного возбуждения челюсть…
— Тебе нужно к врачу, — сказала Евгения. — Я тебя завтра сама провожу… Ничего в этом ужасного, — поторопилась она предупредить возможное мое возражение. — Тысячи людей пользуются этими врачами, ничего ужасного и страшного. Надо так надо.
Но я и не думал ни возражать, ни сопротивляться.. Совершенно уже был я измочален всем этим.
— Так, а вот скажите-ка, — сказал врач, — вот вы идете, и трещина на асфальте, и бывает у вас такое — если вы на нее наступите, вы провалитесь, будто это на льду трещина?
Он был тугощек, брыласт, подзаплывший нездоровым жирком высокий брюнет, переваливший, видимо, уже за сорок, так что жизнь, считай, определилась теперь до конца, и его карие, ясно-влажные глаза смотрели на меня участливо, проницательно и понимающе.
— Да нет, — сказал я, — не бывает…
— Вы можете наступить на нее или переступить, в общем, как придется шаг, да?
