Илья Штемлер - Сезон дождей
– Чем ты виновата? – тяжко обронил Евсей Наумович.
– Виновата, Сейка. Очень. И хочу это забыть. Ты многого не знаешь. Но я очень тебя люблю. Я даже не знала, как я тебя люблю.
– Вот еще. – пробормотал Евсей Наумович.
– Да, Сейка. Я сама не знала. Поняла это здесь, когда видела тебя рядом. Днем и ночью. Я поняла, что ты самый дорогой мне человек. Дороже всех, Сейка, я не лгу. Поэтому ты должен мне помочь ради моей любви. Ты не можешь допустить, чтобы я так мучилась, – Наталья чуть приподняла плечи. – Подними меня, Сейка.
– Поднять?
– Да. Отведи меня в туалет. Я покажу, где спрятала то самое снотворное.
– Не говори глупости! – в голос закричал Евсей Наумович.
Он испугался. То, что еще скрывалось за словами, казалось отдаленным и нереальным, с требованием же Натальи «отвести в туалет» обрело вполне конкретный смысл.
– Никуда я тебя не отведу! – продолжал кричать Евсей Наумович. – Спи!
И он выскочил из спальни.
Евсей Наумович мерил гостиную широкими шагами. От прихожей до балкона и обратно. И так же метались в голове мысли: вразброс, недодумываясь, перехлестывая друг друга в сумбурном движении. О характере Натальи – решительном, жестком, как у покойного ее отца. О жуткой болезни, безысходной и мучительной. В некоторых странах уже узаконена эвтаназия как гуманный и естественный выход. Может, и вправду решиться и помочь ей, ведь она надеется только на него. Но почему?! Или в ее сознании он человек, который способен на подобный шаг? Прес-туп-ный шаг! Рассказать Андрону, Гале?! Нет, нельзя, Наталья права. Это будет самое тяжкое преступление в отношении собственных детей, они никогда ему этого не простят. Значит, ему одному нести этот груз? Неужели он готов?! А может быть, Наталью обманули, это просто снотворное, возможно, более крепкое, чем прочие, но снотворное. После приема которого ничего страшного не произойдет.
Так успокаивают совесть, когда просыпается уверенность в неотвратимости грядущего и вместе с тем пытаются его оправдать самообманом.
Пораженный этой мыслью, Евсей Наумович замер, как перед пропастью. И вновь двинулся, но уже вяло волоча ноги в старых, траченных молью тапках с рыжей опушкой из искусственного меха.
И как справиться с любовью, сразившей его в эти долгие, мучительные дни, с чувством, которое он никогда не испытывал за годы своей жизни, в которое он не верил, остывая после какого-то сердечного увлечения. Потому что эта любовь не физическое влечение, что истончается, пропадает, превращается в привычку, а иная, глубинная, сродни религиозному экстазу, так любят лишь детей и животных.
Евсей Наумович присел на тахту и откинулся к стене. Некоторое время он просидел в такой позе, вяло думая, что не мешало бы воспользоваться передышкой и поспать, но тело налилось чугунной ленью.
Стон из спальни он не услышал, он его почувствовал, как чувствуют дуновение ветерка. Лишь потом стон ворвался в его сознание, как сигнал беды.
Натальи в кровати не было. И коврик, кажется, пуст. Стон раздавался со стороны туалетной комнаты, не стон, а тихий хрип.
Евсей Наумович ударил ладонью по клавише выключателя. Яркий электрический свет на мгновение ослепил глаза.
Наталья лежала на пороге туалета.
– Как же ты сама, как же, – Евсей Наумович наклонился над ее, каким-то перемолотым телом.
Наталья продолжала хрипеть с долгими паузами перед каждым хрипом.
Как же она добралась до порога туалета, думалось Евсею Наумовичу. Еще он подумал, что Наталья, видимо, хотела достать то зловещее снотворное.
Евсей Наумович принялся шарить в складках ночной рубашки Натальи, чтобы поудобней было поднять ее с пола. И едва приноровился, как Наталья громко вскрикнула. От неожиданности Евсей Наумович ослабил руки.
– Что, Наташа? Больно? – Евсей Наумович наклонился к ее лицу.
– Нога, – едва слышно произнесла Наталья, – нога. Неужели сломала, с ужасом подумал Евсей Наумович.
Он вспомнил, что Галя опасалась именно перелома, у больных Паркинсоном очень хрупкие кости, перелом практически необратим. Надо было что-то делать, нельзя оставлять Наталью в таком положении и на холодном полу.
Евсей Наумович метнулся в комнату. Механически, в состоянии отупения, он принялся набирать номер телефона. Долгие звуки вызова уносились куда-то в предутренний Форт Ли. Наконец послышался чужой со сна голос. Галя все поняла с полуслова. Сказала, что приедет с Андроном через полчаса. Они и примчались через полчаса. А вскоре подъехал амбуланс – его, еще в пути, из машины, вызвал Андрон.
Подобно злой собаке, голод набросился на Евсея Наумовича тотчас, как захлопнулась дверь, оставив его одного в квартире. Голод ныл под ложечкой, спазмами подкрадывался к горлу.
Евсей Наумович открыл холодильник и выгреб на кухонный стол все подряд, что попалось на глаза. Куринные котлеты. Сыр. Колбасу. Соленые огурцы. Йогурт. Баночка с клубничным джемом таилась в глубине камеры. Выставил и баночку.
Присел на табурет и принялся есть, клацая американскими вставными зубами. Торопливо глотая, словно старался завалить какую-то яму. Сметая со стола по принципу – все, что ближе лежит. Временами он замирал и долго сидел в каком-то оцепенении. Свисток вскипевшего чайника согнал его с табурета. Наполнив стакан кипятком, Евсей Наумович погрузил в него кофейный пакетик и принялся помешивать ложечкой, дробя тишину кухни звонким пунктиром.
Жар кипятка все не отступал, а поместить стакан в подстаканник было лень. И Евсей Наумович продолжал есть, вперив неподвижный взгляд на просторную коробку. До верху наполненная лекарствами коробка походила на разворошенную цветочную клумбу.
Когда послышался телефонный звонок, Евсей Наумович сразу и не сообразил, приняв его за позвякивание чайной ложки о стенки стакана. А сообразив, встал и, тормозя каждый шаг в предчувствии недоброго, направился в комнату.
Он даже не услышал первых слов, а только уловил звук голоса сына – и даже не звук голоса, а вдох перед звуком – как уже все понял. И дальнейшее слушал в каком-то отупении. Что все закончилось. И что в госпиталь ее привезли уже мертвой.
И что перелом ноги ее доконал, непонятно, что ее понесло в туалет. И что они с Галей сейчас поедут домой, в Форт Ли, завтра ему на работу, а Галя с утра отправится в госпиталь оформлять бумаги.
Евсей Наумович положил трубку на рычаг и вернулся на кухню.
Стакан уже достаточно остыл. Можно было пить не обжигаясь.
От Тридцать четвертой улицы до Централ-парка ходу минут сорок. А обратно не более тридцати, потому что идти под уклон. Евсей Наумович об этом знал еще с прошлой поездки, когда ходил пешком, чтобы не тратиться на сабвей. Он приехал на Манхеттен – хотелось побыть одному, унять злость, которая на поминках по Наталье чуть ли не взорвалась истерикой.
После возвращения с кладбища он застал в квартире множество людей: знакомых Натальи, друзей и товарищей Андрона и Гали, соседей. Кто-то из них вернулся с кладбища раньше Евсея Наумовича, другие вообще отсутствовали на захоронении, им было удобней приехать прямо на квартиру, где поминальный стол собрала бывшая хоматейка-полька с испанкой-волонтером. Собственно, стола-то и не было. Просто расставили подносы с закуской – бутерброды, выпечку. Бутылки водки, коньяк, виски, соки, воду. Бумажную одноразовую посуду, пластмассовые вилки и ножи. Повсюду сидели, стояли, а то и пристроились прямо на полу.
Появление Евсея Наумовича, Андрона и Гали вызвало общее сочувствие. Несколько сдержанное у американцев и шумное – со вздохами и всхлипами – у наших. Особенно убивался какой-то тип, черные патлы волос которого дополняли усы и борода.
– Только подумайте! – тряс он руку Евсея Наумовича, словно поздравлял с невероятной удачей. – Раскрыл «Новое Русское слово» и глазам своим не поверил. Такая эффектная женщина и вдруг!
Подлец, думал тогда Евсей Наумович, пытаясь освободить руку, Наталья болела столько лет, а он «вдруг». Потом чернявый назвался Михаилом и оказался скорняком из Бруклина. Подходили какие-то разодетые не по делу тетки. Вздыхали, говорили с укоризной, поглядывая на окружающих мужчин, что знают, какой заботой окружал Евсей Наумович покойную. А вы? Стакана воды не принесете! Одна дама не удержалась и прямо заявила это своему мужу. И тот довольно громко буркнул в ответ:
– Ты вначале заболей, потом посмотрим. Тебя ж никакой Паркинсон не возьмет вместе с Альцгеймером.
Поминки все больше и больше превращались в тусовку. Евсей Наумович растерянно стоял среди незнакомых людей, искал глазами Андрона и Галю и думал: неужели никто не скажет должных слов.
Откуда-то сбоку вновь возник со своей рюмкой обросший, как папуас, скорняк из Бруклина. С фальшивым «американским акцентом» – так любимым многими эмигрантами из России – скорняк призвал выпить в память Натальи и ее супруга Евсея Наумовича. Чем вызвал заметное оживление и смешок. Потянулись со своим словом и другие гости. Вспоминали случаи из жизни Натальи, в основном, из туристских поездок. Благодарили Америку за все блага, предоставленные им, людям, которые ничего не сделали для этой страны. И в связи с этим говорили, как Наталья любила эту землю. Вспоминали каких-то незнакомых Евсею Наумовичу людей, связанных чем-то с Натальей. Потом вообще перестали поминать покойную. Под ногами уже хрустели оброненные бумажные тарелки, раздавленные бутерброды. Воздух густел от запаха алкоголя. Люди громко разговаривали, перебивая друг друга, и смеялись в голос. А прошло не более получаса.
