Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона

— Мурзик, — повторила она, вписывая, и снова подняла ко мне взгляд. — Два сикля обследование и диагностика, один сикль три лепты — медицинское заключение, пять сиклей — услуга и четверть быка — налог на себестоимость.

Я заплатил. Она выписала мне квитанцию об уплате, дала круглый железный ярлык с грубо выбитым номером «18» и показала по лестнице наверх.

— Лаборатория — на третьем этаже, порольня-автомат — там же по коридору налево.

— А что на четвертом? — заинтересовался я. Пока что чисто теоретически. На всякий случай.

— Кастрационный зал и пыточная. Но там другие расценки. Работа ручная, подход индивидуальный. Необходимо сделать предварительный заказ.

— Намного дороже?

— Существенно. — Она с сомнением поглядела на Мурзика. — Вам ведь это пока что не нужно?

И улыбнулась еще раз, показав длинные желтые зубы.

Я кивнул Мурзику и стал подниматься по лестнице.

Перед лабораторией сидела небольшая очередь. Поромые скитались по маленькому висячему садику, созерцая крошечные фонтанчики, спрятанные среди искусственных деревец. Деревца были сделаны с таким мастерством, что их было не отличить от настоящих. Поромые недоверчиво трогали синтетические листья и качали головами.

Хозяева с каменными лицами сидели на скамьях. Я спросил, у кого номер «17» и послушно уселся в очередь. Мурзик отправился к остальным рабам — щупать листья, цокать языком и качать головой.

Очередь двигалась быстро. Наконец нас пригласили в лабораторию. Мурзик вошел и разом оробел до слабости в коленях. Белые стены ослепляли. Прибор, похожий на бак для кипячения воды, но холеный, с длинной тонкой трубкой, с резиновыми насадками и зелеными деликатными огоньками на табло, лишил моего раба дара речи.

Однако до прибора дело так и не дошло. Санитар — гориллообразный мужчина лет пятидесяти — что-то писал неразборчивым почерком в растрепанном гроссбухе. Не поворачивая головы в нашу сторону, он бросил:

— Ярлык.

Я положил ярлык на гроссбух. Санитар аккуратно щелкнул ярлыком о пачку других, нацарапал «18» в гроссбухе и спросил:

— Жалобы есть?

— Совсем распустился, мерзавец... — начал было перечислять я свои жалобы на Мурзика, но санитар, скучая моей тупостью, перебил: — На здоровье раба жалобы есть?

— А?

Я обернулся к Мурзику. Тот был подавлен великолепием обстановки и, похоже, до сих пор не сообразил, куда его привели и зачем.

— Мурзик, — спросил я, — как у тебя со здоровьем?

— Ну... — сказал раб и покраснел. — В общем...

Санитар равнодушно нацарапал в графе «жалобы» длинный неровный прочерк.

— А на приборе обследовать не будете? — спросил я. Мне самому было любопытно посмотреть, как действует эта штука.

— Голубчик, — сказал санитар, быстро вписывая что-то неразборчивое на листок, — на этом приборе никого не обследуют. А жалобы... это только у стариков, так их не порют. Или если кто кровью харкает. Так этих не сюда пороть водят...

Мурзик насторожился. Санитар шлепнул на справку печать и вручил мне. Я тут же размазал свежие чернила и заполучил фиолетовое пятно на палец.

— Идем, что стоишь, — сказал я Мурзику, подталкивая того к выходу.

Санитар протянул руку и надавил на кнопку, вмонтированную в стол. Над дверью загорелась лампочка с надписью «входите».

Мы с Мурзиком вышли в коридор, прошли, следуя указанию любезной старухи в регистратуре, направо и оказались перед большой белой дверью с надписью «Государственный Экзекутарий. Порольня-автомат. Вход строго по приглашению.» Перед дверью никого не было.

— Сюда, — сказал я.

Мы толкнули дверь и оказались в большом зале, похожем на физкультурный. Пахло здесь, как в зверинце. По всему залу стояли длинные кушетки, над которыми имелись откидные крышки, по форме напоминающие гробы. Сбоку от кушетки имелась небольшая приборная доска.

К нам подошла, переваливаясь, толстая женщина в голубом халате — оператор.

— Давайте, — не глядя на нас, сказала она.

Я вложил в ее сарделькообразные пальцы бумажку, выписанную санитаром. Она мельком глянула на нее, потом повернула вверх ногами и еще раз глянула. Затем перевела взгляд на Мурзика.

— Этот? — на всякий случай спросила она.

Я покраснел и прогневался.

— Арргх!.. — заклокотало у меня в горле. Но женщину-оператора, в отличие от госпожи Алкуины, это не тронуло.

— Мало ли, — невозмутимо ответствовала она. — С этой модой не угонишься, кто во что одет да какую морду наел... А то бывает, что раб в офисе работает, а господин на мотоцикле гоняет, вот и разбирайся, кто кого пороть привел. Был такой случай... Перепутали...

Она еще раз посмотрела в справку и велела Мурзику раздеваться. Мурзик избавился от свитера, принялся копаться в застежке на джинсах. Женщина-оператор уже шла к кушетке.

— Сюда ложись! — крикнула она, шевеля откинутый гроб.

Сверкнув голой задницей, Мурзик неловко пошел к кушетке.

— Рубаху сними, — сказала она укоризненно. — Что ты как чурка безмозглый. Первый раз, что ли...

Мурзик снял рубашку и майку и остался совершенно голый. Ежась, улегся на кушетку. Хрустнул полиэтилен.

— Во, — одобрительно сказала ему оператор. И мне: — Рот заклеивать будем, чтоб не орал? Четверть быка за клейкую ленту.

— Не надо, — сказал я. — Он и так орать не будет, верно, Мурзик?

Мурзик не отозвался.

— Розги у нас одноразовые, — поясняла между тем женщина-оператор, вытаскивая из ведра, пахнущего медицинской дрянью, четыре березовых прута. — Так что заразы не опасайтесь. А постоянные клиенты со своими ходят. Кстати, имейте в виду. Вам какой материал? Можно и синтетикой, но большинство предпочитает березу. Ближе к природе. Естественное — оно всегда лучше.

Она взмахнула прутами, пробуя их и стряхивая с них капли той дряни, в которой они были замочены. Вставила их в пазы. Прутья легко ушли во чрево гроба.

— Ну, — бодро сказала оператор, — поехали...

И надавила обеими ручищами на белый блестящий гроб. Гроб плавно опустился и накрыл простертого на кушетке Мурзика.

— Здоровье в порядке, уровень жалоб второй... — пробормотала она, шевеля пальцами над кнопками пульта.

— Что значит — «второй»?

— Стал много себе позволять, высказывает свое мнение, проявляет лишнюю инициативу... — пояснила она. И повела пальцем по инструкции, выбитой на металлической пластинке и прикрученной к боку гроба. — Рекомендуется десять ударов без оттяжки.

— Хватит и пяти, — сказал я.

— Дело ваше.

Она нацарапала цифру "5" на заранее проштампованном стандартном бланке «Справка Государственного Экзекутария. Экзекуция произведена. Порольня-автомат номер 11», криво расписалась. Отдала бумажку мне. Набрала несколько цифр на табло.

В машине что-то зажужжало и тихонько запело. Потом свистнуло. Мурзик тихонько охнул из-под гроба.

Порольная машина работала с небольшими интервалами. После пятого мурзикова оха она перестала жужжать и как бы умерла. Оператор подняла гроб. На спине Мурзика опечатались пять ровных красных полосок. Мурзик был потный и несчастный.

Мурзик сполз с кушетки и принялся одеваться. Он заметно присмирел. Женщина-оператор выдернула березовые пруты и бросила их в корзину с надписью «использованные». Я поблагодарил ее и вышел из порольни. Я решил ждать Мурзика в коридоре.

Мурзик появился — тихий, даже какой-то задумчивый. Свитер он надел на левую сторону.

— Переодень, — велел я, — не то побьют.

— Уже, — сказал Мурзик. Но свитер переодел.

Мы вышли из экзекутария. Я вдруг понял, что очень проголодался.

— Мурзик, — сказал я, — сегодня ты стряпать не будешь. Я этого не выдержу. Ты пойдешь в ближайший ресторан и возьмешь там готовый обед. Пусть запакуют. Скажи: герметично.

Мурзик повторил, как болванчик:

— Это... герметично.

Я продолжал:

— Суп из морепродуктов, пареный рис с маслом, тушеная свинина и светлое легкое пиво. Запомнил?

Мурзик ошеломленно кивнул. Я вручил ему сорок сиклей и отправился домой.

Два дня после посещения экзекутария прошли тихо и незаметно. Все было как обычно. В день Мардука я вознесся на вершину обсерватории, обнажил орудие прогнозирования и бездумно отдался на волю присосок и насадок. Легкий ток приятно отозвался во всем моем естестве. Все неприятные мысли разом покинули меня. Мне было хорошо — вольно и покойно.

Приятный ветерок долетал до башни обсерватории со стороны садов Семирамис. Еле слышно доносилась музыка — в садах играл духовой оркестр.

Здесь, над Городом, все выглядело иначе. Суета, бедность, уродливые лица, неуверенность в будущем, зависимость — все, что слагается в отвратительную гримасу мегаполиса, — все это осталось внизу, на мостовой, у подножья высокой башни. Вокруг открытой площадки на крыше медленно плыли облака. Тягуче раскинулся лазоревый небосвод. Кое-где высились другие башни, но даже и башня Этеменанки выглядела мне ровней — отсюда, из обсерватории.