Юрий Козлов - Одиночество вещей
— Нет. Её одну отправили в автобусе из Нелидова. Мы не доехали до автовокзала. В центре всех выгнали. Куда она одна? Пока со мной. Неужели вы меня не помните? Вы ещё подарили отцу прицел.
— Что я могу для тебя сделать? — спросил Валериан.
— Для меня? — растерялся Леон.
— Всё, что в моих силах.
«Сровнять с землёй кооператив «Желание»? — подумал Леон. — Расплющить, как консервную банку, синюю машину Лени и Эпоксида? Ограбить банк?»
Леону вдруг открылось, что всесокрушающая сила сродни Господу: может всё, но не может ничего. Малое предприятие «Желание» переедет в новое помещение. На место Эпоксида заступит другой водитель по найму. В банк завезут новые купюры. «Сила безлична, как конвейер, — подумал Леон, — как сама жизнь. В то время как Бог — мастер штучных изделий. Он тайком воспитывает рационализаторов. Но не подпускает к конвейеру. Чтобы не остановилось производство. Чем талантливее, решительнее, милее его сердцу рационализатор, тем вернее и яростнее он его губит. И немедленно начинает готовить очередного. Он безумен!»
— Ничего, — ответил Леон подполковнику, но вдруг спохватился, что есть, есть! — Хотя…
— Всё, что в моих силах, — повторил Валериан.
Леон хотел сказать ему, что хочет в танк, чтобы быть там до конца. Что безнадёжное танковое дело представляется ему важнее оставшейся жизни. Если бы не родители. Если бы не Калабухова Аня. Кто доведёт её до володаркиной общаги? Поэтому Леон ничего не сказал, вернее, сказал другое:
— Добросьте до Кутузовского, я там живу. Другим транспортом не добраться.
— Возьмёшь белое полотенце, — прислушался к нарастающему гудению в небе Валериан, — пусть думают, что я захватил детей в заложники. Поедем на броне, чтобы видели, — протянул руку, поднял Леона и Калабухову Аню на танк. — Вперёд, сержант! — крикнул в люк. — Подбросим ребятишек на Кутузовский!
Как только оказались на проспекте, над танком, подобно железной апокалипсической птице, завис вертолёт. Из него свесился похожий на мотоциклиста — в шлеме и в тёмных очках — снайпер, который что-то закричал… по-английски.
Иностранного специалиста не смутили ни вцепившаяся в Леона крохотная Калабухова Аня, ни Леон, как истинный взывающий о милосердии заложник, размахивающий белым полотенцем над головой. Пуля щёлкнула о броню, взорвалась искрами в сантиметре от головы Валериана.
— Русского не нашли? — Валериан и не подумал спуститься вниз.
— Предлагаю немедленно освободить заложников, остановиться и сдаться! Соблюдение законности гарантирую! — проревело сверху через мегафон уже по-русски.
И тут же второй — лёгкий, белый, как пивное облачко над банкой, неслышный — вертолетик возник рядом. Как будто кровь стекала с его стреловидного хвоста. Но это были всего лишь буквы «Antenn-2». Вот только те там или другие французы Леон не смог против солнца рассмотреть.
— Подстрелят, — затосковал он.
— Скорее всего, — согласился подполковник, — но когда улетят иностранцы. Мы живём в марионеточной стране.
По обе стороны проплывали большие дома Кутузовского. Вертолёты шли над танком параллельными курсами. Снайпер больше не показывался.
Над всем: над домами Кутузовского, над танком, над вертолётами и облаками разливался неиссякаемый смех.
— Направо, пожалуйста, — буднично, как таксисту, сказал Леон.
Валериан передал команду в недра танка. Танк, как такси, свернул направо в проезд между домами. Французский вертолёт выдержал манёвр, а тяжёлый военный с гроздьями ракет на пузе пролетел вперёд и теперь, судорожно ревя, завалившись набок, разворачивался по кругу.
«Наши вертолёты, в отличие от танков, не лучшие в мире», — подумал Леон.
— Валериан, — спросил он, — неужели вы верите в коммунизм?
Если существовал вопрос, чтобы сделать неиссякаемый смех воистину неиссякаемым, это был именно тот вопрос. Самое смешное, Леон задал его всерьёз. «Неиссякаемый смех — смерть! — вдруг догадался он. — Смерть смеётся неиссякаемее и веселее всех, потому что смеётся последней!»
— Нет, — ответил, подумав, Валериан, — пожалуй, нет, не верю.
— Тогда зачем всё? — спросил Леон.
— Трудно ответить, — пожал плечами Валериан. — Есть вещи, которые трудно объяснить. Слишком много значительных слов. Кто захочет, поймёт. Кто нет, не поймёт никогда. Ты сам знаешь, как это обычно бывает.
— Было татарское иго, — уныло возразил Леон, — социализм. Как-то перемололось. Перемололось бы и это.
— Вероятно, — согласился Валериан. — Да только мельницу сожгли.
— И кузницу, — зачем-то добавил Леон.
— И кузницу, — согласился Валериан, хотя никак не мог знать про сгоревшую зайцевскую кузницу.
— От лжи, разврата можно уйти, — тускло продолжил Леон. — Хотя бы в себя.
— Мы и ушли, — сказал подполковник. — В себя. Куда же ещё? В танк.
— А остальные? Которые остались?
— Мы звали, — пожал плечами Валериан, — Бог им судья. Есть люди, которым нравится смотреть, как горят мельницы и кузницы.
— Значит, всё напрасно? — пробормотал Леон.
Танк встал перед аркой, перед чугунными воротами.
— Здесь сойдёшь? — спросил Валериан. — Или ломать?
— Сойду, тут близко, — Леон соскочил с брони. Снял Калабухову Аню.
Французский вертолёт висел над самым танком. Оператор снимал совсем как несколько дней назад дядю Петю с топором. И опять Леон не сумел против солнца рассмотреть его лицо.
— Сейчас попросит дать интервью, — сказал Леон. Не это он хотел сказать. Но не мог. Слишком много значительных слов. — Спасибо, что подвезли, — сдавленно, ненавидя себя за косноязычие и вообще за всё, произнёс Леон.
«Убожество — моя суть! — решил он. — Кому какое дело, что я думаю про себя? Это не имеет ни малейшего отношения к действительности, потому что умирает во мне!»
Ему хотелось плакать. Но слёзы только бы продемонстрировали, что он ещё и сентиментальное убожество, то есть худшее из убожеств. Поэтому, глотая слёзы, Леон отвернулся.
— И тебе спасибо, — сказал ему в спину Валериан. — Только ты не прав, что всё напрасно. Всё для тебя.
— Для меня?
Чудовищный военный вертолёт показался над крышей.
— Для тебя.
Это было последнее, что сказал Леону Валериан. Крышка люка закрылась. Танк стремительно развернулся, выкатился на Кутузовский.
— За что? — посмотрел в небо Леон. — За что ты так нас ненавидишь?
Из-за угла выбежали какие-то люди. Отшвырнув ненужное белое полотенце, подхватив на руки Калабухову Аню, Леон вбежал в арку родного двора, откуда было рукой подать до подъезда.
Какая-то ещё шевелилась надежда, пока он безуспешно звонил в дверь, нашаривал внутри рюкзака ключи. Они, естественно, оказались в самом недоступном месте: между чудом уцелевшей банкой с мёдом и ботинками.
Но как только пронёсся по пустым комнатам мимо скалящихся с вишнёвого ковра белых призраков, не устающих, однако, попивать русскую кровушку, мимо кухонного стола, на котором не было ничего, кроме чёрствой четвертинки «бородинского», двух пустых бутылок из-под водки и двух стаканов, надежда сменилась недобрым предчувствием.
По дому не было заметно, чтобы работа родителей в малом предприятии «Желание» подняла жизненный уровень семьи.
— Как у нас в володаркиной общаге, — кивнула на стол Калабухова Аня. — Только у нас колбаска бывает.
Леон распахнул холодильник. Внутри было бело, светло и пусто. Хотя нет, в нижней пластмассовой коробке для овощей обнаружилась жестяная банка апельсиновой воды «Си-си».
Уровень жизни семьи определённо поднялся.
Леон вскрыл банку, ополоснул стакан, налил шипящей воды, протянул Калабуховой Ане.
— Вкусная, — одобрила она, — я потом ещё попью.
Леон наскоро обследовал родительскую спальню, отцовский кабинет, свою комнату.
Аня успела выпить всю воду из банки и теперь икала.
Леон ничего не обнаружил.
В дверном проёме кухни мелькнула тень. Леон понял: если где искать, так только на кухне. Где пьётся, там и оставляется. Трудно было вообразить, что, выпив две бутылки водки на двоих, родители оставили весточку Леону (если оставили) в ином месте, а не на кухне, где пили.
Так и есть.
Леон уставился в мусорное ведро. Оно было до половины заполнено библиографическими карточками.
То был плохой знак.
Отец заносил на карточки названия, аннотации нужных ему для работы книг и журнальных статей по марксизму, а также — где, на какой полке искать ту или иную книгу или журнал. Хранились карточки в аккуратных деревянных ящичках. То, что сейчас они, подобно осенним листьям, лежали в голодном мусорном ведре, свидетельствовало не только о том, что древо марксизма облетело, но и о том, что отец более не нуждался в библиографических карточках. Нужда в них могла оставить отца в единственном случае — вместе с нуждой в жизни.
