Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы

— Не думайте, что вам удастся укрыться от внимания публики, запершись в четырех стенах, как мизантроп. Да неужели вы не знаете, что вы знаменитость? По крайней мере с десяток людей дожидаются, чтобы увидеть вас и убедиться, что вы — это в самом деле вы; они дежурят по очереди. Очень забавно видеть, как ваш верный друг, хозяин гостиницы, клянется, что вы — Лучинно, торговец вином.

Казанова дал ей выговориться — пусть помелет языком. Он сумел побороть досаду и сейчас, наблюдая за ней, пытался побыстрее что-то придумать. Если поступить так, как он намеревался и, собственно, имел полное право поступить, а именно: взять ее за плечи, выставить в коридор и запереть перед ее носом дверь, — он выпустит на волю врага, который как раз и сообщит то, что ему хотелось сохранить в тайне: что он в Милане и собирается ехать на север. И он решил, что надо каким-то образом удержать ее при себе до своего отъезда, а тогда с помощью заранее заготовленной уловки сбежать, прежде чем она успеет с кем-либо связаться или выяснить, в каком направлении он поехал.

— Почему вы такой молчаливый? — спросила она, слегка надув губы. — Не сердитесь на меня, Казанова. Я это терпеть не могу, да и вам это не идет. К тому же я приехала сюда с самыми дружескими намерениями, чтобы поздравить вас со смелым и успешным побегом из Свинцовой тюрьмы.

— После того как вы меня туда засунули, — сардонически добавил он.

Если Казанова ожидал, что она смутится от такого обвинения, брошенного в лицо, — он глубоко ошибся. Она лишь улыбнулась и сказала:

— Значит, это вам они сказали, да? А почему вы думаете, что это правда?

— Я знаю, что это правда.

— Предположим, я стану отрицать?

— Я вам не поверю.

— Вы будете настолько негалантны?

— В данном случае я буду в такой же мере негалантен, в какой вы предательски вели себя, и…

— А что, если я буду стоять на своем?

Казанова передернул плечами.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — не очень любезно предложил он. — Например, что вам от меня угодно? Выдать меня здесь тайной полиции вам, знаете ли, не удастся.

Она сложила веер и задумчиво посмотрела на Казанову.

— Вы мужественный человек, Казанова, — сказала она. — Очень мужественный. Не удивляюсь, что столь многие женщины готовы многое вытерпеть, дабы снискать вашу благосклонность…

— Вы не ответили на мой вопрос, — высокомерно прервал он ее.

— Но вот нельзя сказать, чтобы хорошие манеры были среди ваших положительных качеств, — продолжала она.

— С каких это пор незваных гостей встречают вежливо? — сухо осведомился он.

— Даже если это женщины?

— Да.

— Хорошенькие влюбленные женщины?

— Ну, может быть, иногда…

— Ах, вот теперь, когда вы сделали эту оговорку — признаюсь, весьма нелюбезно, но все же сделали, — я скажу вам, почему явилась «незваной гостьей»: чтобы убедиться, что вы — это вы.

— И похоже, едва ли стоило утруждать себя, верно? — заметил он не без легкой издевки. — Но я польщен вниманием.

Она с усмешкой сделала реверанс и села, глядя на него поверх раскрытого веера. Но прежде она сбросила свою толстую меховую пелерину и швырнула на пол муфту и перчатки; теперь перед ним была дама в модном осеннем платье в коричневых и зеленых тонах, отделанном кружевом у горла и запястий. Она сидела, скрестив ноги, показывая сапожок, отороченный мехом, и изящную лодыжку. В их беседе наступила пауза: каждый думал о своем. Казанова старался изобрести предлог, чтобы задержать ее — ведь после столь нелюбезного приема она вполне может встать и уйти и распространить о нем весть. О чем она все-таки думает?

— Джакомо! — внезапно произнесла она и, перебив сама себя, с прелестной миной спросила: — Могу я называть вас Джакомо?

— Безусловно.

— Благодарю вас. Теперь, когда мы снова вместе, я хочу, прежде чем уйти, кое о чем вас просить.

— О чем же? — как можно любезнее произнес Казанова, пытаясь тем временем придумать, чем бы удержать ее до полуночи…

— Вы же понимаете, я не могу долго у вас задерживаться, — с улыбкой сказала она, — вы, погубивший столько репутаций, склонны забывать, что у женщин есть репутации.

— Пусть моя особа вас не волнует, — проговорил Казанова: важно было хоть что-то сказать, лишь бы протянуть время, — я безобиден для женщин в данный момент. В глазах публики я стою у гробового входа.

— Но вы, конечно, вполне здоровы!

— Конечно!

— И тем не менее, — рассмеявшись, добавила она, — я сомневаюсь, чтобы репутация любой женщины не пострадала от общения с вами даже в вашем нынешнем состоянии, ибо такова ваша репутация — или ее отсутствие.

— Мир клевещет на меня, — посетовал он.

— Словом, каждый из нас думает о себе, в особенности женщина. Мир несправедлив. Он восхищается мужчиной, который способен увлекать женщин и делать их своими любовницами. А перед женщинами захлопывает двери.

— Но женщины порою мстят за это — и весьма жестоко, — не без подтекста сказал он, но она, казалось, не слышала его слов или же не хотела на них откликаться.

— Вы когда-нибудь ревновали, Джакомо? — спросила она.

— Это и есть тот вопрос? — вопросом на вопрос ответил он.

— Да, мне, право же, хочется знать. Мне говорят, что мужчины, имеющие любовниц и переходящие от женщины к женщине, теряют способность ревновать. Это правда?

— В некоторых случаях — возможно, — уклончиво ответил он, — но, пожалуй, не всегда.

— А у вас это так?

— Нет.

— Значит, вы ревновали?

— О да, и даже очень.

— А не было случая, чтобы ревность побудила вас совершить поступок, о котором вы потом горько жалели бы?

— Пожалуй, да, — ответил он, начиная от этого допроса терять терпение.

— Представьте себе, что вам — а вы всегда добивались женщины, какую хотели иметь, — однажды это не удалось. Представьте себе, что вы страстно возжелали женщину и в тот момент, когда уже готовы были ею насладиться, она вдруг бросила вас ради другого мужчины. И представьте себе, что некоторое время спустя вы неожиданно увидели бы ее — счастливую, чуть ли не в объятиях другого мужчины, и вы вдруг поняли бы, что перед вами — ваш соперник, вы бы не испытали ревности?

Казанова увидел, куда она клонит, но ответить мог лишь: — Да.

— Да! — пылко воскликнула донна Джульетта и в волнении вскочила с кресла. — Да, вы, несомненно, почувствовали бы ревность при мысли, что она каждую ночь лежит нагая в его объятиях, тогда как вы лишены этого удовольствия, которое поначалу было обещано вам! Неужели у вас не зародилось бы стремление отомстить?

— Возможно, — признался он, не желая вызывать у нее гнева, под влиянием которого она может кинуться вон из комнаты, но в то же время стараясь избежать опасного признания.

— Конечно, зародилось бы! — воскликнула она; щеки ее раскраснелись, глаза сверкали от возбуждения. — Конечно, зародилось бы! Как у любого мужчины или женщины, если только он или она не ледышка и в жилах у них течет горячая кровь! Ах, Джакомо… — И, к его смятению и смущению, она села рядом с ним на кровать, схватила его руку и, приблизив к нему лицо, с волнением заглянула в глаза. — Ах, Джакомо, если бы вы могли простить мне то, чего я никогда не смогу себе простить! Как могла я совершить такую низость, такую жестокость по отношению к человеку, которого я люблю больше всех на свете?

В ее прелестных глазах стояли слезы, и, глядя с мольбой на Казанову, она склонилась над ним, полулежавшим в подушках. После долгих месяцев вынужденного воздержания в тюрьме ее духи, ее блестящие волосы, ее слова, ее нежное бело-розовое лицо, а главное — ее бедро, прижатое к его боку, — все это подействовало на него, как вино на пьяницу, временно вынужденного соблюдать воздержание. Он попытался побороть влечение, попытался защититься от прихлынувшего желания, затоплявшего его, попытался собраться с силами и оттолкнуть донну Джульетту, но ее голос завораживал:

— Если бы вы знали, сколько слез я пролила по вас, сколько бессонных ночей я провела, терзаясь угрызениями совести, глубоко несчастная! Я знаю: все это ничто по сравнению с тем, что пережили вы. Я вижу страдание в ваших глазах, на вашем лице, и в этом мое наказание, ибо тот, кого я люблю, ненавидит меня больше всех на свете. Если бы я хоть в самой малой доле могла возместить вам то, что я наделала. Я готова быть вашей слугою, вашей…

Фраза так и не была закончена, ибо вместо следующего слова нежные молящие уста прильнули к губам Казановы. До этой минуты — хоть Казанова и догадывался, что грядет, — он настраивал себя на сопротивление — сбросить ее с кровати, обозвать лицемеркой, предательницей… но ласковое прикосновение мягких теплых губ парализовало его волю и зажгло в нем неуемное пламя желания. Прежде чем в мозгу его родился протест, он схватил ее в объятия, прижал податливое тело к себе и покрыл его страстными поцелуями…