Меир Шалев - Русский роман
Полный покой царил здесь. Старые песни стихли, превратившись в еле слышный шепот, отзвуки громких лозунгов и деклараций лежали, погребенные под сладостью комьев земли, и мечи пламенных дискуссий больше не скрещивались, как когда-то. В летние ночи парочки со всей Долины пробирались ко мне на кладбище, чтобы обниматься и любить на прохладных каменных надгробьях. В ночной тишине слышались слабые стоны женщин и тяжелое пыхтенье мужчин, и время от времени из глубины земли доносился приглушенный взрыв— это живот очередного покойника, завершая цикл набухания, вздувался так, что брюшная стенка уже не выдерживала давления газов и лопалась с громовым треском. Я знал, что в эту минуту его внутренности вываливались наружу и полчища белых червей, что доселе, как одержимые, слепо толкались в стенки гроба, врывались наконец внутрь. На «Кладбище пионеров» все, кроме дедушки, были похоронены в гробах. Так стали хоронить покойников во всех деревнях и кибуцах Долины, с тех пор как Либерзон заявил, что верующие устраивают себе легкую жизнь тем, что возвращаются в прах без гробов[167].
Элиезер и Фаня Либерзоны приходили на все похороны, которые происходили на моем кладбище. Старик всегда стоял в первом ряду, обнимая жену, и его пальцы дрожали на ее груди, но он оставался по-прежнему тверд в своем неприятии моего процветающего дела. Как и прочие его друзья, он тоже опасливо подсчитывал оставшиеся ему дни и обдумывал возможности их заполнить.
Все заботы по хозяйству, если не считать обнюхивания грибов, он уже снял с себя и передал Даниэлю. Он утратил былой интерес к утопическим формулировкам, пылким идейным спорам и упрочению принципов коллективизма. Фразы вроде: «Раскрылись скрытые в нас сокровища», «Во времена смятенья и сомнений» и «Отказ от наемного труда следует рассматривать не только в исторической перспективе, но и в плане личного опыта нашего поколения» — стекали теперь с кончика его карандаша и языка с такой легкостью, что это вызывало у него удрученность и боль. Только Фаню с ее громким смехом, седыми волосами и живыми глазами ему по-прежнему приходилось каждый раз завоевывать заново. Она осталась, как и была всю жизнь, его мечтой, неуловимо порхающей птицей, и яркие сполохи ее платья и волос были последним, что еще могли видеть его слепнущие глаза.
Каждый год Элиезер отмечал день их первой встречи в винограднике веселым праздником, который он устраивал ей и себе в полях. Раньше к ним иногда присоединялся и Циркин с его мандолиной, но с тех пор, как его стали перевозить с места на место в деревянной тачке, больше уже не появлялся. На пятидесятилетие их любви Либерзон приготовил сумку с продуктами — хлеб, деревенский творог с отпечатками марли, в которой его отцеживали, селедка в зеленых яблоках и сметане и поздние огурцы, внутри одного из которых была спрятана его записка. Эту маленькую жестяную трубочку Либерзон воткнул за несколько недель до праздника в завязь огуречного цветка, буквально в тот момент, когда она начала набухать среди увядших лепестков, и зеленая мякоть огурца постепенно наросла на нее. Фаня упаковала тарелки и вилки, Либерзон наполнил термос прозрачным гранатовым соком, и они отправились в поле.
Они шли по краю засеянного участка, покачиваясь от старости и счастья. За день до того прошел первый осенний дождь. Размякшие семена тяжело дышали, силясь пробиться наружу, и земля, по своему обычаю, расстилала над собой пары чистых обещаний, которые с каждым годом все больше обманывали земледельцев. В такие дни мы с Пинесом обычно выходили на поиски зарывающихся в землю насекомых, которые торопились использовать влажность почвы, чтобы пробуравить новые жилища для себя и своих потомков.
Фаня и Элиезер направлялись к старому винограднику Маргулиса. Либерзон, в очках с толстыми стеклами, нес сумку. Фаня, слабая и невесомая, склонила голову ему на плечо. Она подразнивала его, отпуская шуточки по поводу тяжелого и назойливого аромата мужского семени, который испускали пестики рожкового дерева, а Либерзон, порозовев от любви, все приговаривал: «Ну что ты, Фаня, в твоем возрасте!»
Обнимая, помогая и направляя друг друга, шли они по выбитой колесами телег колее, наслаждаясь запахом дождя и тяжелыми тучами, которые вырвались наконец из пещеры на голубой горе. Добравшись до старых виноградных лоз Дабуки и Палти, они расстелили под ними скатерть и, поддерживая друг друга руками, медленно опустились в высокую траву. Они ели, не сводя глаз друг с друга.
Кругом не было ни души. Этот маленький виноградник Маргулис посадил многие годы назад для своих пчел. Он никогда не собирал там виноград, полагая, что это добавит к меду аромат старого вина. Виноградные лозы, за которыми никто не ухаживал со дня его смерти, покрыли рассыпающуюся ограду непроходимой путаницей сильных побегов, которые разбегались во все стороны, все больше дичая и переплетаясь. Большие серебряные пауки выткали в их просветах сверкающие занавеси. Ящерицы-медяницы грелись в последних лучах лета на свежих кротовых буграх, дружелюбно поглядывая на влюбленную пару.
Либерзон медленными аккуратными движениями разрезал селедку, намазал хлеб сметаной и спросил с хитрецой:
— Хочешь огурец, Фаня?
— Потом, — ответила Фаня, и Либерзон не стал торопить ее, чтобы не возбудить подозрение и не испортить приготовленный сюрприз. Он оперся на один из камней, а Фаня легла навзничь на траву и положила пятно своей прекрасной головы на бедро мужа. Стояло послеобеденное время, и мягкое осеннее солнце, бледное, как желток охлажденного яйца, нежно гладило их кожу, просачивалось в старческие суставы и наполняло их души счастьем и любовью.
— Смотри, — сказал Либерзон. Его слабые глаза смутно различили неясные размытые точки, которые посверкивали перед ним в тишине, окруженные прозрачным черным сиянием.
Фаня открыла глаза.
— Муравьиные царицы, — сказала она. — Муравьиные царицы вылетели в брачный полет.
Крылатые царицы полевых муравьев сотнями выбирались на осенний свет, ползли по земле и взлетали в воздух. Многие исчезали в хищно распахнутых клювах стрижей, другие запутывались в паутине, а остальные порхали в полете, тесно прижавшись к своим маленьким самцам.
— Какие они красивые, — сказала Фаня. — Какие они красивые, когда выходят в этот свой единственный день любви и света.
Либерзон смотрел прямо перед собой, пытаясь разглядеть поблескивающих цариц. Фаня снова закрыла глаза и осторожно потянулась, повернув голову набок и прижавшись щекой к его бедру. Он ощутил на своем лице легкое крылатое прикосновение, осторожно поднял руку, чтобы схватить ее пальцы, и понял, что поймал одну из муравьиных цариц.
— Смотри! — сказал он Фане. — Вот она, царица! А я, красота моя, думал, что это ты.
— Это я, — ответила Фаня. — Давай полетим вместе!
Стрижи разрезали воздух своими резкими криками и черными серповидными крыльями. Глаза Фани были закрыты, и темнота под ее веками была розоватой от солнца. Она вслушивалась в отрывистый посвист стрижей и улыбалась, а Либерзон чувствовал невыразимую сладость и любовь, которые перетекали к нему от ее лежащего тела. Он поднес муравьиную царицу поближе к своим слабым глазам, чтобы лучше разглядеть ее точеное тельце.
— Когда Пинес был еще в хорошей форме, — сказал он, — он мог прочесть нам целый доклад о любви, которая позволяет муравьиной царице вырастить крылья.
— Ты тоже можешь, — ответила Фаня. Из ее полуоткрытых губ вырвался короткий вздох, как будто она задремала и увидела сон. Ее рука упала на землю, белые волосы мягко шевелились на ветру. Либерзон посмотрел на нее, почувствовал, как расслабляется ее тело, и осторожно лег на спину, чтобы не разбудить ее. Он положил голову на камень и стал вглядываться в огромное осеннее небо, а рука его медленно перебирала пушок на затылке жены. Долгие годы, прожитые с ней рядом, научили его бережно лелеять свою любовь к жизни, и она горела в нем все ярче, чем старее он становился. «Вечный огонь» — так он называл ее про себя. Он был благодарен Богу за то, что тот был милостив к нему, несмотря на его неверие, и дал ему силу поддерживать этот огонь день за днем. И кибуцу и Циркину-Мандолине за то, что они помогли ему раздобыть этот дар, эту «птицу из виноградника», которой он удостоился.
Несколько цариц опустились на платье Фани, и, прежде чем тоже заснуть, Либерзон осторожно сдул их, чтобы они не ползали по ее коже и не помешали ее сну. Через час он проснулся, дрожа от наполнившей воздух прохлады. Прежде чем он понял, что это не прохлада осени, а холод смерти, идущий от тела его жены, пленки катаракт поторопились затянуть его глаза своим плотным занавесом, и он окончательно ослеп.
Во тьме, что упала на него, пальцы его ощутили ледяную стылость ее кожи, а уши услышали жужжание трупных мух, который чуют смерть за несколько секунд до ее прихода. Из своего укрытия в высокой траве среди виноградных побегов я видел, как он тормошит ее тело.
