Эрико Вериссимо - Господин посол
— Жаль, что падре Каталино нет в городе, — сказал Пабло. — Его вызвал архиепископ в Серро-Эрмосо.
— Для очередного выговора?
— Нет. На этот раз его святейшество как будто собирается использовать сельского священника в качестве эмиссара, чтобы узнать, готов ли Барриос пойти на соглашение с буржуазией.
— А как поживает падре Сендер?
— Исцеляет свои язвы… и чужие тоже, главным образом духовные… В горах я вёл с ним весьма полезные для меня беседы. Странный он человек.
— Странный?
— Я не так выразился. Он человек… редкий. В его присутствии я особенно остро ощущаю свои недостатки…
Друзья уселись на скамью и стали наблюдать за происходящим на площади: мальчишки играли в мяч, кот заворожённо смотрел на клетку, где сидели два зелёных попугая; женщины, поставив на головы банки из-под керосина, полные воды, спускались по улицам, ведущим к бухте.
— Как твоя голова? — спросил Годкин.
— Больше не болит. Но… давай пройдёмся.
Они пошли по длинной улице, ведущей к морю. За ними увязался тощий шелудивый пёс. Какое-то время друзья шли молча.
— Ты слышал, что случилось с моим отцом?
— Нет.
— Он умер.
— Когда?
— Две недели назад. Я был тогда «наверху». — Пабло кивнул в сторону гор.
— Но… как ты узнал?
— Каждый вечер мы слушали радиостанцию Серро-Эрмосо, обычно они нас поливали грязью, но иногда сообщали полезные сведения. Вокруг смерти отца поднялся шум. Радиостанция уверяла, будто он умер от горя, ибо я «связался с революционной сволочью». Они взяли интервью у матери, вынудив старуху подтвердить эту причину смерти. Мать назвала меня убийцей и заявила, что не желает меня больше видеть…
— Это и в самом деле был её голос?
— Без сомнения. И уж разумеется, радиостанция воспользовалась случаем лишний раз назвать меня изменником, человеком без родины и без чести…
— А как ты отреагировал на это?
Пабло пожал плечами.
— Лучше, чем можно было ожидать. Горы обладают какой-то волшебной силой. Наверно, сказывается разреженность воздуха… Там всё воспринимается по-другому, словно видишь мир в ином ракурсе… И люди кажутся иными. Но, разумеется, смерть отца меня огорчила.
— Надеюсь, ты не взял на себя вину, которую тебе хотят приписать? Ведь ты мне сам говорил, что у твоего отца сердце было не в порядке, ещё когда ты ходил в коротких штанишках. Теперь представь себе человека такого духовного склада, который был у дона Дионисио, вынужденного из страха перед коммунизмом поддерживать отвратительное ему, преступное и продажное правительство Карреры. По-моему, это противоречие грызло его изнутри и в конце концов убило. А сейчас они хотят сделать тебя козлом отпущения. Ты не должен идти на это.
Годкин заметил, что Пабло время от времени осторожно оглядывается, а когда они остановились перед витриной с дешёвыми пластмассовыми безделушками, Пабло пробормотал:
— Взгляни направо. Видишь типа в военной форме? Он следит за нами с той минуты, как мы вылезли из джипа.
— Но зачем?
— Думаю, его послал Валенсия, который хочет знать, куда мы пошли, что будем делать, а если можно, то и о чём будем говорить.
— Ты хочешь сказать, что он тебе не доверяет?
— Да. О себе я расскажу тебе после. А сейчас давай подловим шпика.
Они завернули за угол, и Пабло, схватив друга за руку, заставил прижаться, как и он сам, к стене. Годкина это забавляло. Послышались шаги, и они увидели следившего за ними человека — низкорослого индейца. Наткнувшись на Пабло, он от удивления замер, перестав даже дышать.
— Почему ты ходишь за нами? — крикнул Ортега, приближаясь к солдату, словно хотел его ударить. — Кто тебе поручил слежку?
Тот вытянулся и пробормотал:
— Но… господин капитан, я просто прогуливаюсь…
У Пабло затрепетали ноздри, он мерил солдата гневным взглядом.
— Передай тому, кто тебя послал, что он зря теряет время. А сейчас прочь с моих глаз!
Солдат растерянно отдал честь и торопливо зашагал по улице. Годкин улыбнулся, и Пабло, продолжавший какое-то время оставаться серьёзным, вдруг рассмеялся, посмотрев в глаза товарищу.
— Послушай, Билл, ты ни в коем случае не должен упоминать об этой сцене в своих статьях. Я ещё многое тебе расскажу, но при одном условии: ты дашь мне слово, что разговор наш будет сугубо конфиденциальным, не подлежащим опубликованию.
— Ладно, даю.
— Тогда пойдём съедим чего-нибудь. Я знаю в конце этой улицы одну таверну, где превосходно готовят рыбу. Обстановка там убогая, но нам полезно отдохнуть после однообразия североамериканских кафетериев и закусочных с их сутолокой, пластмассой, хромированным металлом и дневным освещением. Да, кстати, об освещении, у нас экономят электроэнергию, поэтому придётся обедать при свечах.
— Вот и превосходно!
В бледном небе над вершиной Пико-де-ла-Калавера мерцала вечерняя звезда. Где-то недалеко поднимался голубой дымок, в воздухе пахло патокой.
— Этот запах напоминает мне детство, луга Канзаса… — сказал Годкин, — родной дом, мать, жарящую пирожки, отца, сидящего на веранде с газетой.
— А мне он напоминает Пию и наши свидания в садах Эдема.
Название таверны — «Печальная сирена» — крупными зелёными буквами было написано на побелённой известью стене. Друзья заняли столик в углу маленького зала, у окна, выходящего в бухту. Годкин огляделся: стены и пол были покрыты циновками. На потолочных балках висели сети и пустые винные бутылки. На кухонной двери маслом была изображена толстая сирена с золотой чешуёй и розовой грудью, с закрытыми глазами возлежащая на пустынном берегу, — творение местного художника-примитивиста, как объяснил Пабло.
В зале никого, кроме них, не было. Толстый седой и смуглый мужчина с усами, как у турка, подошёл спросить, чего желают господа. Узнав Пабло, он пожал ему руку и шумно выразил радость, что видит его здесь.
— Это мой старый друг Макарио, хозяин таверны. Макарио, дай руку мистеру Годкину. Он гринго и журналист. Сегодня интервьюировал генерала.
— Что будете есть? — спросил хозяин таверны.
— Мы полагаемся на тебя, — сказал Пабло. — Принеси нам для начала своих креветок, а потом хорошей рыбы и, разумеется, вина, хлеба и сыра.
Годкин глядел на причалы, у которых стояли рыбацкие лодки. Море сейчас напоминало вино.
Пабло указал на белый дом в конце улицы, стоящий недалеко от берега.
— Здесь жил мастер Наталисио.
— Жил? — удивился Годкин.
— Да. Он погиб на прошлой неделе во время решающей атаки на город.
— Как?
— Шальная пуля. Он сидел у своего крыльца и работал, не обращая внимания на стрельбу.
— А где его сыновья?
— С нами. Они хорошие солдаты.
Годкин продолжал смотреть на бухту.
— Мне не терпится услышать твою историю, — сказал он после короткого молчания.
В таверну вошли двое и уселись за стол возле двери. Судя по всему, это были рыбаки.
— Пообещай мне ещё раз, что никому не расскажешь о том, что сейчас услышишь.
— Обещаю.
— Хорошо. Как ты знаешь, я почти без затруднений добрался до расположения войск Барриоса. Вечером я приземлился на посадочной площадке нашей плантации и той же ночью с проводником-пеоном, пройдя через заросли сахарного тростника, поднялся в горы с оружием и боеприпасами, которые сумел добыть.
— А как тебя принял Барриос?
— Сначала с некоторым недоверием. Но у него не было другого выхода. Он сделал меня секретарём бригады в звании капитана, и в этом, надо признать, есть что-то смешное. Капитан Ортега!
— Звучит неплохо.
— Но ни с чем не сообразно.
— Почему? Впрочем, продолжай.
Они решили, что благоразумнее будет говорить по-английски. Зал понемногу наполнялся, среди посетителей были и военные. Кто-то громко потребовал света, и хозяин зажёг на каждом столе свечу, вставленную в горлышко бутылки.
— С вершины Сьерры, — продолжал Пабло, — революционные штурмовые отряды нападали на окраины города и федеральные патрули. Происходило это обычно по ночам, и я оставался с шефом. В мои обязанности входило не только составлять приказы, но и вести своего рода дневник. Как ты можешь себе представить, эта удобная должность писаря не очень пришлась мне по душе. Я был в полной безопасности, пока мои товарищи рисковали жизнью и даже погибали…
— В конце концов, — прервал его Годкин, — ты приехал сюда не затем, чтобы умереть. Или я ошибаюсь?
— Нет, разумеется.
— Что же произошло между тобой и Валенсией?
— Поскольку я интеллигент, сын помещика и к тому же дипломат, он с первого же дня отнёсся ко мне с подозрением и недоброжелательством, которое я ощущал ежеминутно.
Стало совсем темно. Звёзды сияли над городом, над горами и морем.
