Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
В перерыве музыканты ушли за сцену, а инструменты, три виолончели, были прислонены к стульям: три виолончели, три одалиски – одна бордовая, другая медовая, а третья – цвета чечевицы...
И – в который раз! – я выпала из времени, угодила в расщелину, где медленно клубился бесшумный туман, из которого выплывали то лебединый гриф на мужском плече, то белая грудь артиста с бабочкой-удавкой, то мучительное вибрато кисти.
А позади плывущих виолончелей покачивался, поводя плечами, толстяк-контрабас...
***Так вот, я сидела на диване в огромной нью-йоркской квартире на Манхэттене, не слишком оглядываясь по сторонам, тем более что большинство гостей уже разъехалось, а мне предстояло тут ночевать, я была заморская гостья, и медленно думала – что со мной? И не потеряла ведь я никого, и не любила никого под этой скрипичной ивой. Почему именно эта музыка гонится за мною и тончайшей сеткой-сачком прихлопывает меня в момент покоя и расслабления? Отзовется ли она во мне в будущей жизни? Или сопровождала в прошлой? Что мне этим хотят сказать, какой подать знак – там, где на мгновение выдают нам земную одежку для прогулки?...
В эту минуту в двери показалась новая фигура, какая-то женщина – высокая, тонкая, со светлыми волнистыми волосами до плеч.
Я не сразу ее опознала именно из-за этого, нового для меня, цвета ее волос.
Она была очень буднично одета: джинсы, рубашка с расстегнутым воротом, – как будто только что явилась из Ташкента семидесятых годов... Вот только обувь была хороша: светло-серые туфли фирмы «Хоган», на низком каблуке, – видать, ее научили все же покупать обувь отменного качества...
Несколько мгновений я следила, как передвигается она по комнате, кого-то приобнимает, с кем-то перебрасывается двумя словами, одновременно наливая себе в бокал «Амаретто» все для того же, не самого изысканного, коктейля, который я придумала для нее в середине романа, – вернее, выудила в Интернете, поскольку ни черта в этом не смыслю.
Минуты две она пропадала на кухне, обшаривая холодильник в поисках сливок для коктейля.
– Почему она так молодо выглядит? – спросила я у кого-то рядом, не ожидая ответа... Ведь ей уже... мы ведь ровесницы? Да нет, она старше. Старше!...
Она плюхнулась на диван рядом со мной, задрав ногу на ногу, – очевидно, вполне свободно чувствуя себя в этом доме. Отпила из бокала и поставила его на пол. Минуты две отстраненно наблюдала за молодой парой, сведенной объятием под такую неподходящую для танцев музыку... и вдруг уснула, откинув голову на спинку дивана... Я продолжала рассматривать ее, не стесненная приличиями...
Ее внешность вошла в прекрасную пору абсолютной, исчерпывающей полноты образа, когда лицо выражает покой и свободу от смятений молодости, от стремления непременно успеть и обязательно настигнуть... То золотое сечение возраста, краткий миг благоденствия, когда ты в ладу со временем, собственным телом и собственным лицом...
Изящный кулон-часики на ее шее – явно антикварная вещь – проблескивали бриллиантовой слезой на вдохе поднимавшейся груди, никак не сочетаясь со свободной «художнической» рубашкой, но она, видимо, этот кулон никогда и не снимала...
Вдруг я обнаружила, что мы с ней сидим в одной позе, задрав ногу на ногу, и даже одинаково свесив с дивана руки. В какой-то момент почудилось, что мы – две фигурки, слепленные из одного куска глины.
Так в детстве отщипываешь недостающий кусок от соседнего туляя и прилепляешь к своему... Но ведь, подумала я сразу, мы и вправду слеплены из одного воздуха, одного солнца, воды и глины... – мы, дети нашего детства, нашего города. И разве и я, и она – не тасуем всю жизнь одни и те же магические знаки: дерево, глина, солнце, вода... вода, дерево, глина, солнце? – стараясь воспроизвести свои миры из одних и тех же элементов, которыми насытились наши души и тела в самом начале жизни? Не знаю, как она, а я-то в своем деле до конца уже обречена перебирать все те же знаки, надеясь выстроить из них новую последовательность... Вот и сижу, с закрытыми глазами нащупывая, передвигая, тасуя невидимые карты, шепча все то же, все то же:
– Дерево... солнце... глина... вода... Вода... дерево... глина... солнце... Солнце... солнце... солнце...
Минут через пять она проснулась и повернула ко мне голову.
Довольно долго мы смотрели в глаза друг другу... Она сонно и спокойно; я – с любопытством.
– ...Мы ведь встречались прежде? – спросила она наконец... – В... Иерусалиме?
– ...и в Иерусалиме... – сказала я.
Странно, как она никогда не могла меня запомнить! Это она-то, со своей поразительной, профессиональной памятью на лица, детали, цвет... В который раз это меня задело: да что я, в конце концов, была для нее прозрачной – вроде того, как высшие силы, по воле которых вершатся наши судьбы, невидимы нашему глазу?
И, может быть в отместку, я произнесла:
– Я ваш автор.
– Вы издаетесь в «Абрамс»?
В то время издательство «Abrains Harry N. Abrains» готовило к изданию книгу по современному искусству, где некий раздел был посвящен и ее творчеству, с репродукциями картин, – в связи с чем, вероятно, она и оказалась в Нью-Йорке.
– Да нет... Ваш автор – в том смысле, что сочиняю о вас книгу! Роман...
Она хмыкнула, подняла брови, тряхнула головой, окончательно просыпаясь. Нахмурилась:
– Забавно... Да... как вы смеете?!... Что, собственно, вы... – но вдруг рассмеялась и проговорила:
– Ну и черт с вами!
Опустив руку, нащупала на полу свой бокал, подняла, отпила глоток.
– Так где ж я нахожусь в данный момент? – спросила она. – В данный момент, в вашем романе. В финале?
– Еще не знаю, – сказала я. – Возможно... И мы почти синхронно подняли свои бокалы.
– «Прощай же, книга...»? – усмехнувшись, спросила она...
– Ну, почему же, – возразила я...
На мгновение меня коснулась мысль, вполне банальная, с давних пор ужасавшая не одного писателя: а вдруг это не я пишу о ней книгу, а она – обо мне? Вдруг не она – мой вымысел, а я – ее? И несколько секунд с тайным страхом я вглядывалась в ее насмешливое лицо...
Но вовремя опомнилась и перевела дух: она была возмутительно молода. Она не старела, – то есть обладала классической привилегией литературного героя, его преимуществом перед автором – вполне смертной особью с камнями в желчном пузыре и астмой, усугубляющейся с годами.
– Ну почему же, – повторила я мягко. – Книга только еще пишется...
***Однажды, не так давно, когда я поняла, что забыла все, совсем, помню лишь названия двух-трех улиц (давно уже переименованных), я попросила отца нарисовать план Ташкента по памяти.
Меня заботит тающая вещественность, скудеющая плотность мира, которая позволяет если не останавливать время, то хоть немного тормозить его скользящий гон.
Мой отец – художник, у него профессиональная визуальная память и прекрасное чувство ориентации в пространстве. Довольно быстро, по ходу роняя названия, он набросал карандашом паутинки улиц, обвел кружочки площадей, в центре поместил большой овал – Сквер Революции.
С тех пор каждого знакомого ташкентца я просила рисовать по памяти план города.
И каждый рисовал нечто совершенно отличное от реально существовавшей карты.
Что это значит? Страшно подумать! Что каждый жил в каком-то своем городе? В каком-то своем, вымышленном, нереальном городе? Так может быть, его вообще никогда не существовало?
***Двадцать лет спустя после отъезда я оказалась в Ташкенте по служебным делам.
Как и предполагала, с первых же минут, уже в аэропорту, пахнула мне в лицо застылая в воздухе отчужденность. Из огромного мира Города, моего города – с разноликими толпами родственников, друзей, приятелей, соседей, соучеников, знакомых и еле знакомых, а то и совсем незнакомых, но все-таки известных через кого-то людей, – остались несколько человек, застрявших здесь по разным невеселым причинам – так застревает на скале альпинист, угодивший ногой в расщелину.
Переименованные улицы, однообразная монголоидность лиц вокруг, забытое ощущение собственной детской потерянности... Я смутно узнавала какие-то перекрестки, но, как бывает во сне, не могла вспомнить – что здесь со мной происходило, кто здесь жил за углом, и почему так сжалось сердце при взгляде на гигантский платан у ворот того особнячка?
Поворачивала за угол и оказывалась в незнакомом месте.
Как в детской игре, когда, завязав глаза, тебя раскручивают до головокружения, до тошноты, затем оставляют, и ты должен нащупать правильную дорогу... Пошатываясь, протягивая неуверенные руки, с завязанными глазами ты идешь на голоса...
– Ты не была еще на Алайском? – спросил меня голос двоюродного брата. – Обязательно пойди. Ты обалдеешь! Дирекция сдала всю территорию немецким фирмам, и те грандиозно все перестроили.
Нет, я туда не пошла. Это была единственная возможность сохранить Алайский базар таким, каким он был, и должен пребывать вовеки – с мастером Хикматом, ремонтирующим старую посуду, с одноногим пьяницей, научившим ворона Илью Ивановича вытаскивать желающим судьбу из корзинки, с чистильщиком обуви айсором Кокнаром и со старухой, разложившей на газете гребешки, пуговицы и старые открытки, – пока мой экипаж, запряженный четверкой безумных лошадей, не перевернется окончательно.
