Маркус Зузак - Книжный вор
Теперь Лизель было просто все равно.
Она долго сидела и смотрела.
Одним глазом еще глядя сон, вторым она видела, как умер брат. Простилась с матерью и представляла, как та одиноко ждет обратного поезда в забвение. Проволочная женщина вытянулась на земле, и ее вопль катился по улице, пока не завалился набок, словно монета, изголодавшаяся по разгону. Молодой мужчина висел на веревке из сталинградского снега. Она видела, как пилот бомбардировщика умер в железном коконе. Она видела, как еврей, который подарил ей две самые драгоценные в ее жизни книги, шел в концлагерь. И в сердцевине всего она видела фюрера — он выкрикивал свои слова и раздавал их людям.
Эти картины и были миром, и мир похлебкой кипел в ней, а она сидела среди прекрасных книг с ухоженными названиями. Все это варилось в ней, а она водила глазами по страницам, до краев своих животиков заполненным абзацами и словами.
Вы гады, думала она.
Прекрасные гады.
Не хочу вашего счастья. Прошу вас, не смейте наполнять меня и внушать, будто это даст что-то доброе. Смотрите на мои синяки. Глядите на эту ссадину. Видите ссадину у меня внутри? Видите, как она разрастается прямо у вас на глазах, разъедает меня? Я больше не хочу ни на что надеяться. Не хочу молиться, чтобы Макс остался жив и невредим. Или Алекс Штайнер.
Потому что мир не заслуживает их.
Она вырвала из книги страницу и разодрала ее надвое.
Потом целую главу.
И скоро не осталось ничего, кроме обрывков слов, разбросанных у нее между ног и вокруг. Слова. Зачем им вообще надо существовать? Без них ничего этого бы не было. Без слов фюрер — пустое место. И не было бы хромающих узников, нужды в утешении или в словесных фокусах, от которых нам становится лучше.
Что хорошего в словах?
Это она сказала уже вслух — освещенной оранжевым комнате.
— Что хорошего в словах?
Книжная воришка поднялась и тщательно шагнула к библиотечной двери. Дверь возразила тихо и несмело. Просторный коридор был пропитан деревянной пустотой.
— Фрау Герман?
Вопрос вернулся к ней и попробовал еще раз метнуться к входной двери. Но пролетел лишь до полпути, бессильно плюхнувшись на пару толстых половиц.
— Фрау Герман?
Ее зов приветствовала только тишина, и у Лизель возник соблазн найти кухню — для Руди. Она удержалась. Было бы неправильно красть еду у женщины, которая оставила ей словарь за оконным стеклом. К тому же Лизель только что уничтожила одну из ее книг — страницу за станицей, главу за главой. И так наделала довольно вреда.
Лизель вернулась в библиотеку и выдвинула ящик. Села за стол.
* * * ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО * * * Дорогая фрау Герман, как видите, я опять побывала в вашей библиотеке, и я изорвала одну из ваших книг. Это оттого, что я сильно разозлилась и испугалась и захотела убить слова. Я воровала у вас, а теперь испортила вашу вещь. Простите меня. Чтобы наказать себя, я, наверное, перестану к вам приходить. Хотя наказание ли это вообще? Я люблю вашу комнату и ненавижу ее, за то, что она полна слов. Вы были моим другом, даже когда я обижала вас, даже когда становилась несносной (слово, которое я нашла в вашем словаре), и теперь я, наверное, оставлю вас в покое. Простите за все. И еще раз — спасибо. Лизель МемингерЛизель оставила записку на столе и в последний раз простилась с комнатой, трижды обойдя ее по кругу и ведя пальцами по заглавиям. Насколько она ненавидела их, настолько же не могла перед ними устоять. Хлопья изорванной бумаги были разбросаны вокруг книги под названием «Правила Томми Хоффмана». Из окна потянуло сквозняком, и несколько обрывков взлетели и упали.
Свет по-прежнему был оранжевым, но уже не таким блестящим, как прежде. В последний раз она схватилась рукой за деревянную оконную раму, последний скачок проваливающегося желудка и последняя вспышка боли в подошвах, когда Лизель приземлилась.
К тому времени, как девочка спустилась с холма и перешла реку, оранжевый свет исчез. Небо промакивали тучи.
На Химмель-штрассе на Лизель упали первые капли дождя. Я больше не увижу Ильзу Герман, думала девочка, но книжная воришка лучше умела читать и уничтожать книги, чем выдвигать предположения.
* * * ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ * * * В дверь номера 33 постучалась женщина и теперь ждет ответа.Лизель странно было увидеть ее без халата. На ней было летнее платье — желтое с красной отделкой. На платье — карман, украшенный цветочком. И никаких свастик. Черные туфли. Раньше Лизель никогда не замечала, какие голени у жены бургомистра. У Ильзы Герман были фарфоровые ноги.
— Фрау Герман, простите меня — за то, что я наделала в прошлый раз в библиотеке.
Женщина остановила ее. Сунула руку в сумочку и вынула небольшую черную книжицу. Внутри у нее была не история, а разлинованные страницы.
— Я подумала, что, если ты не собираешься больше читать мои книги, может, тебе захочется вместо этого написать свою. Твое письмо, оно… — Она двумя руками подала книжку Лизель. — Ты определенно можешь писать. Ты пишешь хорошо. — Книжка была тяжелая, со словно бы плетеной, как у «Пожатия плеч», обложкой. — И прошу тебя, — посоветовала ей Лиза Герман. — Не наказывай себя, как ты написала. Не бери с меня пример, Лизель.
Девочка открыла книжку и потрогала бумагу.
— Danke schön, фрау Герман. Хотите, я сварю вам кофе? Заходите. Я дома одна. Мама у соседки, фрау Хольцапфель.
— Войдем через дверь или через окно?
Лизель подозревала, что это была самая широкая улыбка, которую Ильза Герман позволила себе за долгие годы.
— Наверное, через дверь. Так проще.
Они сидели на кухне.
Кофейные кружки, хлеб с джемом. Они старательно беседовали, и Лизель слышала, как Ильза Герман сглатывает, но почему-то никакого смущения не было. И даже приятно видеть, как женщина мягко дует на кофе, чтобы остудить.
— Если я когда-нибудь что-нибудь буду писать и доведу до конца, — сказала Лизель, — я вам покажу.
— Было бы славно.
Жена бургомистра ушла, и Лизель смотрела, как она уходит по Химмель-штрассе. Желтое платье, черные туфли, фарфоровые ноги.
У калитки Руди спросил:
— Это та, про кого я подумал?
— Ага.
— Шутишь?
— Она мне кое-что подарила.
Как оказалось, в тот день Ильза Герман подарила Лизель Мемингер не только книгу. Она подарила ей повод сидеть в подвале — ее любимом месте: сначала из-за Папы, потом из-за Макса. Подарила причину записывать собственные слова и помнить, что они к тому же ее оживили.
«Не наказывай себя», — снова слышала девочка ее голос, но будет и наказание, и боль, но будет и счастье. Вот что значит — писать.
Ночью, когда Мама и Папа уснули, Лизель прокралась в подвал и засветила керосиновую лампу. Первый час она только смотрела на карандаш и бумагу. Велела себе вспоминать и по привычке не отводила глаз.
— Schreibe, — приказывала она себе. — Пиши.
Через два с лишним часа Лизель Мемингер начала писать, еще не зная, что из этого выйдет. Откуда ей было знать, что кто-то подберет ее историю и будет повсюду носить с собой?
Никто на это не рассчитывает.
Никто такого не планирует.
Лизель сидела на маленькой банке от краски, из большой устроила стол — и вот наконец уперлась кончиком карандаша в первую страницу. И в середине вывела так:
* * * «КНИЖНЫЙ ВОР» * * * маленькая повесть Лизель МемингерГРУДНЫЕ КЛЕТКИ САМОЛЕТОВ
Рука у нее заныла уже к третьей странице.
Слова такие тяжелые, думала она, но к исходу ночи сумела заполнить одиннадцать страниц.
* * * СТРАНИЦА 1 * * * Я стараюсь не вспоминать об этом, но понимаю, что все началось с поезда, снега и приступа кашля у моего брата. В тот день я украла свою первую книгу. Это было руководство по рытью могил, и я украла его по пути на Химмель-штрассе…Там она и заснула, на постели из свернутых холстин, а листки книжки загибались по краям на большой банке от краски. Утром над ней стояла Мама, и ее хлористые глаза вопрошали.
— Лизель, — спросила Мама, — какого рожна ты здесь делаешь?
— Я пишу, Мама.
— Езус, Мария и Йозеф. — Мама затопала вверх по ступеням. — Быть наверху через пять минут, а то ведро. Verstehst?
— Поняла.
Лизель спускалась в подвал каждую ночь. Книжку она держала при себе все время. Она писала часами, стремясь за ночь описать десять страниц своей жизни. Приходилось о многом думать, столько всего нужно не забыть. Терпение, говорила она себе, заполненных страниц становилось больше, а хватка письма — крепче.
