Юрий Герт - Ночь предопределений
— Когда к нам так вот, мимоходом, заворачивают на полчаса... Ну, ребята и обиделись, завелись.
— Да ведь я совершенно случайно,— Феликс оглянулся на Чуркина, и Чуркин торопливо закивал, подтверждая его слова.— У меня другие планы...
— Понимаю,— согласился Самсонов.— Планы, планы, у всех свои планы...— Они шли по довольно широкой улице, наверное — главной. То и дело подъезжали, останавливались на углах машины с рабочими, очевидно, с дальних буровых.
— Между прочим, Айдар Надиров, который про Льва Толстого загнул... Он раньше на одном руднике работал, взрывником. Ну, и рабкорил, в газету пописывал — там, у себя... Таких не любят. Кончилось тем, что пришлось ему аж в Москву ехать, правды добиваться. Пока добился, от него жена сбежала. Словом, целая история, готовый роман... Или этот его корешок, Бубенцов. Оно вроде бы — и демагог, и ботало, каких мало — Бубенцов-бубенчик. Но ведь — как посмотреть?.. Парень молодой, беспокойный, вот и мечется, до всего своим умом допереть хочет. У него книг — полный чемодан, его за это в бригаде так и прозвали: «библиотекарь»... Или тот же Шмидт Роберт. У него дядя в ФРГ, домик свой, магазинчик или лавочку, что-то в этом духе имеет, и Роберта к себе зовет. А Шмидт у нас в передовиках ходит... Тоже ведь интересно — не проценты, бог с ними, с процентами — что у него там, внутри, вот что интересно, верно?— Навстречу шли женщины, с такими же, как всюду, оттягивающими руку хозяйственными сумками, но почти сплошь молодые, стройные, с молодой, смугло-золотистой кожей на открытых, приветливых лицах. Феликс увидел на фанерном щите знакомую афишу с именем Гронского.
Им было пора ненадолго проститься: Самсонов и Чуркин должны были переодеться перед концертом и тянули Феликса — каждый к себе, жили они поблизости друг от друга, но Феликсу хотелось пройти по улицам, оглядеться...
— Вы не думайте,— сказал Самсонов, удерживая его руку в своей,— не думайте, будто я предлагаю вам все планы перечеркнуть и засесть немедленно за трилогию о рабочем классе... Они, по-моему, сейчас оченно в моде — трилогии... Я вот о чем. Представьте себе земной шар, этот вот наш с вами шарик,— он притопнул каблуком для убедительности,— и представьте, что его бурят — в самых разных точках бурят — в строго радиальном направлении. И бурят, допустим, на любую, самую невероятную глубину. Что в конце-концов произойдет?.. В конце концов все скважины пересекутся, встретятся — в центре земли, верно?.. Вывод: не то главное, где бурить, в каком месте, главное — на какую глубину...
Глаза у него были веселые, и не без хитринки — в обведенных зелеными кошачьими ободками зрачках. Но рука была мускулистой, пожатье сильным, Феликс с минуту ощущал его след на своей ладони.
Да, да,— думал он,— глубина... Только это, по существу и важно...
Ему казалось, что сегодня он приблизился к чему-то важному, хотя еще не вплотную. С каким-то легким, давно забытым чувством шагал он по странному, розовому, нереальному поселку, в котором, однако, все было реально — реальней некуда... И пыль, тонкой взвесью повисшая в воздухе, от неё слегка мутном и розоватом... И землянушка, попавшаяся ему на пути, с низкими оконцами, в одном из них во всю мочь орал транзистор — не то «АВВА», не то «Лос Анхелес», тут он был полным дикарем... И расписанный елками и потешными зверьками коттедж, ясли или детский сад, с примятой вчерашней бурей клумбочкой у входа. И единственный, наглухо заколоченный досками киоск с вывеской «Пиво», и под ней «Нет и не будет» — мелом, как и приписанное сбоку «Никогда».
Все было реально — и не реально, все, что он видел, в особенности же — люди, с их тяжеловатой, враскачку, но вместе с тем уверенной, упругой походкой, с их громкими, взлетающими высоко над улицей голосами, которыми они, не стесняв себя, переговаривались друг с другом, с их простыми, грубыми, смелыми лицами, не заносчиво-самолюбивыми, а как бы спокойно сознающими себе цену... Он обнаружил внезапно, что идет словно бы по другой улице. То есть по этой — и вместе с тем и словно бы по другой... Тоже прямой, шумной упершейся обоими концами в степь, в небо, мутное и золотое от пыли и солнца. Навстречу ему пёрла толпа — плечистая, плотная, в ней то и дело, мелькали белозубые, знакомые лица... Все смешалось, и было странно, что он идет — и никто, не окликнет, не хлопнет по спине со всего размаха пятерней, не облапит дружески... И, напротив, как явная, но вполне возможная чепуха, жило ощущение, что где-то на краю поселка, за последним углом, стоит редакция, куда на очередную «литературную среду» вот-вот со всей стройки соберутся «начинающие» и «маститые», и заструится, повалит из окон густой махорочный дым...
Он, разумеется, себе не поверил, когда в самом деле заметил впереди что-то знакомое... В фигуре, в гриве падающих из плечи волос... Это не она,— подумал он,— откуда же там ей быть?..
Он окликнул ее: «Айгуль!..» — Она обернулась, остановилась, подождала, пока он подойдет. Смеясь, он попытался объяснить ей свою ошибку, но она скорее всего ничего не поняла. Она не поняла, но тоже рассмеялась, расхохоталась за ним вслед, и так они стояли посреди улицы, где все было одно — и дорога, и тротуар, и глядя друг на друга, хохотали и тем самозабвением, с каким человек, уже смирившийся с жаждой, вдруг припадает к ручью.
— Откуда вы взялись?.. Здесь?..
Здесь, в поселке,— сказала она,— у нее апа, тетя по отцу, и ей захотелось, она вспомнила...
— Потом,— сказал Феликс.
— Потом?..— прищурились она.— Потом не будет времени.
— Тем лучше,— сказал он. Авось почтенная апа не обидится. А времени у них уже и без того нет.
— Правда,— она взглянула на часики и вздохнула. — Что же делать?
Что делать?.. Ему почти не пришлось разыгрывать изумление. Разве она забыла?.. Ведь они сегодня идут в редакцию, там собирается литобъединение — со всей стройки, «непризнанные» и «гениальные» — Витька Осокин, бульдозерист с «Коксохима», должен читать стихи, Санька Воловик, каменщик из «Жилстроя»,— новые главы из поэмы, да и он хотел бы попробовать на слух начало романа, которое пока читал только ей...
— Поэма?.. Роман?.. Стройка?.. Ничего не понимаю...
— А это и не важно...
Он тронул ее за локоть, и они, остановившись было, пошли дальше по улице, этой и той.
— Не важно?..— сказала она, смеясь.— Что же важно...
Ее глаза — черные, бархатные — напомнили ему тонконогого верблюжонка,— там, в ауле.
— Важно, что нам снова шестнадцать.
— Ну уж!
— Да, да! То есть, я хотел сказать, нам обоим — по шестнадцать! И все только начинается...
— А больше ничего вам не кажется?..
— О, многое, очень многое, паненка Айгуль...
У всех на виду он остановился и поцеловал ее руку. Оба смеялись. Однако здесь никого этим было не удивить. Никто не смотрел на них, а если смотрели, то весело, и тоже смеялись.
— Вы спятили, да?..— сказала она.— Немножко?..
Они вышли к невысокой сопке с пологим спуском, изогнутым внутрь наподобие серпа. Его концы упирались в помост эстрады под выпуклой крышей-раковиной. Вдоль холма, образующего амфитеатр, на вырубленных в земле ступенях-террасах лежали внастил доски, заменяя стулья и кресла. Кое-где уже рассаживался народ. Феликс увидел обрадованно помахавшего ему Бубенцова, тот был в элегантном светлом костюме спортивного кроя, с короткими, по локоть, рукавами.
Спиридонов мчался к ним навстречу.
— Милая,— частил он,— драгоценнейшая, прелестнейшая... Начинайте свою лекцию, остальные сейчас подойдут. Вам двадцати минут хватит?
— Черт знает что,— обратился он к Феликсу,— никаких условий для работы. Гронский рвет и мечет!
— Условия? Какие условия?— переспросил Феликс.
— Ах, да что там!— безнадежно махнул рукой Спиридонов.
Он, пожалуй, был под легким «шафэ», как говорится, но при всем том, окинув глазами просторно раскинувшийся амфитеатр и внизу — маленькую раковину, как бы сдавленную с боков, зажатую в клещи, Феликс почему-то вспомнил буровую, разыгравшийся там спор — и его охватило тягостно предчувствие, почти тревога.
9
Он так и не понял в тот момент, что за условия, о каких условиях идет речь?.. Он это сообразил потом, когда о тех же условиях твердил Гронский, и губы у него прыгали, и львиные мешочки по бокам подбородка тряслись, и скандал был в самом разгаре,— только тогда он догадался, что следовало разуметь под условиями... Тем более не пришло бы ему в голову, что сам он явится зачинщиком этого скандала. Хотя, конечно, скандал бы и без него разгорелся. А может — и нет, и всему причиной было как бы невзначай брошенное Феликсом о гипнотизере, что тот «все может...» Бесспорно единственное пагубная роль, которую сыграли в этой истории злые и беспощадные, как маленькие дьяволы, степные комары.
