Михаил Левитин - Богемная трилогия
Город снял с себя флер хмури, это историческое наваждение — стоять насупившись и строить из себя важного вельможу. И камни бывают теплыми, и золото блестит.
Ленинград слепил холодным весенним светом, немного дурным, чуть-чуть тошнотворным, с легкой гнильцой, что объяснялось присутствием каналов и ветром с Невы. Гнилостное весеннее дыхание города — оно было воздухом его юности, где безумие следовало за безумием, как золотые волны, накатывающиеся сейчас на дома, соборы, площади.
Здесь все в последний раз, каждая встреча — прощание, и потому звучит над городом какая-то ликующая скорбь.
Траурные ленты сплетаются с солнечными, между ними нет разницы, и те и другие — украшение, сияние города. И те и другие связаны между собой, как строчки, воспевающие жизнь, как строчки, воспевающие смерть. Здесь дети лежат в колясках, смотрят в небо и видят мудрость, они видят старуху-мудрость, они слышат глубокий скорбный звук, они видят сразу то, что не принято показывать детям.
В складках этого города, в его гранитных одеждах затаилось безумие, здесь все взывает к безумию, предупреждает, что мрачный карнавал жизни продолжается, что много впереди макабрического веселья и стихи бессмертного Шурки совсем не лишние, не лишние, что мрачные сказки его не лишние, что будущее свое надо знать и не бояться. Историю он передоверял другим, а сам рвался к звенящему бубенцами будущему, вот оно прокатывается над городом весенним громом, веселя душу и не оставляя надежды.
Это была великолепная веселая процессия, во главе которой он, бессмертный Шурка, паяц, истекающий клюквенным соком, Петрушка, веселый пес, с радостным лаем носящийся по городу.
Бессмертный Шурка отказывался шагать медленно, спешил, тянул их за собой, он расталкивал толпу на Невском, чтобы проскочить к самому главному, показать ей. Что же было самое главное? Его детство, его детство, полное вздорных и немыслимых страхов, чтобы не было скучно жить, все выдумки его юности тоже, чтобы интересно.
Она должна была поверить, что он не какой-то там напускающий на себя туман и мрак стихотворец и что «бессмертный Шурка» не титул, а кличка, данная ему веселыми людьми за любовь к мистификациям и веселью. Этот город был полон ими, и то, что он их пока не встретил, объяснялось тем, что основная жизнь в этом городе шла ночью, а утром и днем они досыпали свое.
У них не было забот, они отказались от забот во имя праздности, люди Богемы, привыкшие умирать рано и никогда не думавшие о смерти. Он был исключение, просто ему поручили подсветить поэзией эту мрачную сторону жизни.
Его друзья, великолепные, талантливые его друзья, страхи он брал на себя, им оставалось веселье. В конце концов, не стоило за него бояться, он всего лишь баловался смертью, хотел, чтобы она отстала, оставила его друзей в покое. Он пытался овладеть Временем, чтобы победить смерть. Он был бессмертный Шурка, который любил этот город за мальчишество, за дерзость, за идиотские выходки, дурной характер, за ошибки, за все, потому что он сам был этот город, правда, без тщеславия и вельможного чванства, он был колокольчиком смеха, звеневшим в самой глубине этого города, возможно, из какого-то дворца, возможно, из случайного дома, возможно, из-под земли, столь нужный звук, недостающий звук надежды, он был бесстрашное дитя Богемы, показывающий смерти язык, а они античные боги, устремившиеся вслед за ним. Этот бег по ночам, будоражащий город, раскат отфутболиваемой консервной банки по камням мостовой, рассвет, который они наблюдали сквозь опухшие веки багровыми от ночного бдения глазами.
Они никогда не спали ночью, потому что боялись пропустить самое главное. В этом городе не было множества женщин, они были не нужны, только одна, многоликая, она не отказывала никому, но предпочтение отдавала бессмертному Шурке, она любила его, непутевого, легкомысленного, потому что он никем не притворялся, был беззащитным, с таким ясным, доверчивым, повернутым к ней лицом.
Он жался к людям, а они стреляли друг в друга.
Бессмертный Шурка таскал ее за собой. Его поразило количество новых, незнакомых ему физиономий, однако достаточно было одного лица, пусть тоже незнакомого, но с особым, именно ленинградским выражением, как волнение окатывало бессмертного Шурку и он извергал на своих спутниц водопад красноречия. Ленинград они знали, когда-то их привозил сюда ПУНЦОВ, но это был Ленинград ПУНЦОВА, а не бессмертного Шурки.
«Сюда! Сюда! — хотелось крикнуть ему. — Я угомонился, я нашел, да смотрите же, вот она, прекрасная женщина, жена самого военспеца ПУНЦОВА, моя невеста, я хочу сделать ей свадебный подарок излечить ее дочку Веру, чтобы не гонялась та за ней с ножом по весне, чтобы не приходилось держать девочку в волчьем вольере, пусть лучше в белых трусиках и маечке шагает в спортивной колонне мимо партийных трибун, пусть гордится ею мать — девочкой Верой, лучшей физкультурницей страны Советов».
Бессмертный Шурка был счастлив. На Съезжинскую он решил повести их позже, а пока остановиться у Игоря.
Дверь открыла прелестная молодая женщина в стареньком с чужого плеча жакете, из-за нее выглядывала девочка с лицом Игоря.
Они долго с тревогой всматривались в звонивших через цепочку.
— Мы к Игорю, — сказал бессмертный Шурка.
Они еще некоторое время вглядывались, потом женщина сбросила цепочку.
— Что ж, проходите, — сказала она и как-то смешно развела руками, она потом часто, почти после каждой фразы, так вот беспомощно разводила руками. — Что ж, проходите, не стоять же вам на лестнице.
Она разводила руками так, будто только что что-то держала в них, и вдруг оно исчезло куда-то, куда это могло оно исчезнуть?
Они сидели посреди огромной комнаты настоящей петербургской квартиры, еще более огромной от того, что на окнах не было штор, все заливало беспощадное солнце.
— Игоря нет, — сказала она. — Меня зовут Наташа, я жена Игоря, это наша дочь Танечка, а самого Игоря нет.
— Когда же он придет? — спросил бессмертный Шурка.
— Я не знаю, его арестовали два месяца назад. Разве вы не слышали? Разве вы не его друг?
— Меня долго не было, — сказал бессмертный Шурка и неожиданно для себя добавил: — Вот, познакомьтесь, это моя невеста.
— Да, да, очень приятно. Это, знаете, все так для нас внезапно. — Она снова развела руками, будто известие об аресте Игоря застигло ее только что. — Мы пришли, а мама нам говорит: Игоря взяли.
— Его-то за что? — спросил бессмертный Шурка.
— Мы тоже спрашиваем маму: его-то за что, натворил что-нибудь? А она отвечает за контрреволюцию.
В соседней комнате шептались о чем-то своем девочки, Таня увела Верочку в детскую, они шептались, как взрослые, без смеха, не перебивая друг друга, женщины смотрели на бессмертного Шурку, будто ждали от него объяснений. Но он ничего не мог объяснить, он мог только задуматься.
«Благодарите Бога, что они и так нас столько времени терпят», — вспомнил он слова черноглазого. «Да, да, надо благодарить, но что я могу поделать, если не люблю, когда этот коготь начинает царапать моих друзей, да еще самого близкого, ох, не люблю».
— Приходил какой-то человек, — продолжала она. — Попросил для Игоря зимние вещи, сказал, что передаст, мы собрали, что могли. Как вы думаете, он передаст?
— Я не знаю, — тоскливо сказал бессмертный Шурка. — Какие там у Игоря могли быть зимние вещи?
— Да уж какие были.
— Я постараюсь разузнать что-нибудь, — сказал бессмертный Шурка и встал. — Знаете, в нашей компании бывали разные люди…
— Боюсь, — сказала Наташа, — мало кто остался от вашей компании.
— Я постараюсь узнать что-нибудь, есть один человек, он все знает, он не может не знать. А вы ждите меня здесь, никуда не уходите. Слышите, Наташа, я вас очень прошу — пусть ждут здесь, я не могу их потерять.
— Не уходи без меня! — крикнула Екатерина Павловна и, не дожидаясь, пока хлопнет входная дверь, бросилась к сумочке и стала вынимать из нее все: пудреницу, носовой платок деньги, ее собственные и выигранные у гадалки бессмертным Шуркой. — Что же мы все расспрашиваем? — говорила она быстро. — У вас же горе, настоящее горе, вот возьмите, возьмите…
— Что вы делаете?
— Не говорите ничего! У меня очень богатый муж, он вышлет, а это вам все, все.
— Муж?
— Да, муж, что тут удивительного, что у меня есть муж, а этот человек — не муж мне, просто любимый. Верочка, пошли, — крикнула она и заторопилась, чтобы разрыдаться не здесь, а уже за дверью. — Шурка! — услышала ее голос Наташа и только тогда поняла, что не выполнила просьбу бессмертного Шурки: не выпускать их! — Да где же ты, Шурка, не бросай нас!
Она не догнала его в подъезде, не обнаружила на улице, он исчез так быстро, будто сбежал от нее. Она хотела сказать ему, что вмешиваться не стоит, бессмысленно, но не успела. Тогда она обняла дочь, и они пошли по Ленинграду обнявшись. Девочка тоже была возбуждена очередной переменой места, событиями, суетой, происходившими в квартире Игоря, всей этой необычной обстановкой, в которой не знаешь — радоваться или огорчаться. Восторг первомайской толпы только усилил ее возбуждение. Ей хотелось кричать, но она дала себе слово сдерживать крик пока не останется с матерью наедине, никому бы она не доверила больше свое отчаяние. Предчувствие захлестнуло ее, звериное чутье подростка на преследование, опасность. В каждом проходящем мимо военном она видела отца и хотела броситься ему на шею, ей хотелось крикнуть отцу: «Забери меня, забери, это не я сбежала от тебя, это она решила, что мне плохо живется, и увезла, а я годы и годы готова была ждать, когда ты полюбишь меня снова и позовешь к обеденному столу. В конце концов, и подачки от тебя были хороши, ты мой отец, великий человек, знаменитый, я принесла тебе большое горе. А мама не любит меня, ты успокойся, она не только тебя, она и меня не любит, просто неверная женщина, воспользовавшаяся моей болезнью, чтобы изменить тебе, отыскать новые приключения, ей было бы скучно, если бы мы все были здоровы и улыбались. Ты увидишь, как станет всем легче, когда она умрет. Ты не бойся, пока я здесь, она никуда не уйдет от нас, она боится, что ты подошлешь агентов, она не знает, что самый главный твой агент — это я, ни на минуту я не спускаю с нее глаз. Я вижу ее, освещенную солнцем, счастливую от присутствия этого странного, еще более нездорового, чем я, человека, она возложила надежду о моем выздоровлении на больного, она посчитала его более надежным, чем ты, папа, более знающим, чем ты, что надо делать. Я горжусь тобой, папа, но не могу убежать, чтобы она не осталась с ним наедине, я жду, когда ты наконец найдешь нас».
