Магда Сабо - Старомодная история
За неожиданным решением Марии Риккль на сей раз действительно крылась трагедия: в тот день купецкую дочь информировали наконец, для чего нужна Кальману столь желанная свобода и что за новый брак готовится за ее спиной. Юниор, после бегства Эммы уже чуть ли не каждый день ужинавший на улице Кишмештер и регулярно навещавший мать, в тот день, явившись в родительский дом, обнаружил: купецкой дочери известно то, что он рассчитывал держать в секрете, пока не приведет к матери новую невестку уже как свою законную жену. «Мамочка никогда в жизни ничего не ломала, как бы ни была разъярена, — рассказывала Мелинда, — мама любила вещи. Но в тот день грохот стоял в доме, все летело: что на пол, что в Кальмана. Я думала, она с ума сошла. Твоя мать была в музыкальной школе, она готовилась к своему большому концерту и целыми днями, даже дома, колотила какой-то парафраз из «Риголетто»; дома были только двое малышей. Пирошка умоляла бабушку, чтобы та не обижала, не ругала папу, а Ирен так испугалась, что и говорить не могла, только плакала. Потом мама перестала бесноваться, да и Кальман уже не лепетал насчет того, какое небесное, чистое создание он собирается привести ей в невестки. Мама снова была сдержанна и тиха; так вот, сдержанно и тихо, она спросила у твоего деда: «Скажи, сколько ты еще собираешься жить, Кальман?» Кальман выскочил и убежал и больше уже никогда не приходил, я потихоньку ездила в Паллаг, когда очень уж по нему скучала; потом мы услышали, что от той девушки у него родилась дочь, я поразилась, когда увидела ребенка: так он походил на Яблонцаи — больше, чем все остальные дети. Дед твой и в школу ее записал как Яблонцаи, Лонци носила это имя до самой смерти Кальмана. Он постоянно жил со своей новой семьей; он тогда снова писал стихи, сочинял рифмованные проклятия Эмме, от решения которой зависела вся его судьба, будущее Хильды и ее дочери, но Эмма смеялась ему в глаза и говорила, что у нее и в мыслях нет соглашаться на развод: деньги от мамы приходят регулярно, и она еще не сошла с ума, чтобы ради такого непостоянного, ненадежного, безответственного человека, как Кальман Яблонцаи, выпускать из рук верный хлеб для нее и для детей. У нее, конечно, есть свое мнение насчет Марии Риккль, но пока та держит слово, будет и она держать свое, и вообще — что она может поделать, если купецкая дочь готова на любые затраты, лишь бы Хильда не попала на законных основаниях в их семью?»
В течение последних двух лет, по прошествии которых бедные сестры-школостроительницы выпускают Ленке Яблонцаи в жизнь с учительским дипломом, матушка была более спокойной и уравновешенной, чем когда-либо. Мать ее исчезла из Паллага, почему и как, Ленке не спрашивала, и никто ей этого не говорил, так что не нужно было бояться ни неожиданной встречи, ни того, что ей снова велят ехать в поместье, где она так не любила бывать. В доме жили две ее сестренки, Пирошка была на девять, Ирен на одиннадцать лет моложе ее, рядом с ними она выглядела совсем взрослой девушкой; теперь настал черед малышек осваивать книгу Розы Калочи; Ленке потихоньку сообщила сестренкам, что никакого Хромого нету, все это Мелинда выдумала, так что им нечего бояться. В музыкальной школе ее хвалили, учеба шла хорошо, с отцом она не общалась, о том, что с ним опять неладно, она, конечно, догадывалась по намекам и недомолвкам прислуги, но Ленке Яблонцаи с малых лет приучала себя по возможности не принимать близко к сердцу ничего, что касалось ее родителей. Бартоки постоянно были рядом, в доброй, теплой атмосфере их дома Ленке чувствовала себя покойно и надежно, любовь Йожефа была очевидностью, а сколько еще милых, приятных молодых людей ходило вокруг нее и Беллы, особенно постоянен был в своей привязанности белокурый Майтени, которого Белла окрестила Джорджем Темпестом — так звали одного из героев романа «Идущая через рожь», верного друга Элен Адэр, безнадежно влюбленного в нее до могилы. В последнюю четверть перед выпускными экзаменами Каритас постоянно возвращалась к предложению вступить в орден, начальница тоже вновь и вновь вызывала ее к себе, чтобы втолковать ей, каким видит она единственно возможный для Ленке Яблонцаи путь. Штилльмунгус и Каритас боролись за счастливое будущее Ленке — но ведь на улице, в пыли возле деревьев, ждала ее собака Боби, а рядом с Боби, словно чувствуя себя хозяином и собаки, и барышни, стоял Йожеф — и что говорить: даже апостольское красноречие не дошло бы тогда до сознания матушки.
Перед экзаменами начальница лишила воспитанниц всех развлечений, им запрещалось ходить и в театры, и на домашние вечеринки; девушки пугали друг друга страшными слухами и зубрили изо всех сил. Матушка и Белла готовились вместе; матушка не сберегла почти никаких документов, касающихся ее прежней жизни (когда в начале сороковых годов нам пришлось доказывать безупречность своего происхождения, оказалось, что пропали даже оба ее свидетельства о браке и постановление о разводе — словно она хотела избавиться от прошлого вместе со всеми его вещественными свидетельствами); но в неприкосновенности сохранился ее учительский диплом, гласивший, что Ленке Яблонцаи, вероисповедания евангелико-реформатского, успешно сдавшая 1, 2 и 3 апреля месяца 1902 года экзамены за IV класс и на основании этого допущенная к необходимым для присвоения специальности учительницы выпускным испытаниям по дисциплинам начальной и народной школы, проявила по закону божьему и этике, педагогике, методике обучения, венгерскому языку и литературе, венгерской и всемирной истории, конституции Венгрии, географии Венгрии, естествознанию, физике и химии, пению — отличные; по математике, рисованию, музыке, немецкому языку, домоводству, физической подготовке — хорошие; по рукоделию, увы, лишь посредственные знания и, доказав полное соответствие поставленным требованиям, признана годной для преподавания в начальной школе с обучением на венгерском языке. Членами экзаменационной комиссии были: д-р Нандор Волафка, Пал Палотаи, Лайош Хус, сестры Мария Маргит, Мария Каритас, Мария Алексия, Мария Бона, Мария Алоизия, Мария Альфреда; на первом листе диплома, из дужки в треть круга, смотрит на читателя угрюмый ангелочек. Принимая диплом из рук Штилльмунгус, прощаясь с монахинями, матушка ничего не видела от слез. Сойдя по лестнице и выйдя на улицу, она уже весело смеялась: Бартоки организовали дома бал в честь дочери-учительницы и на бал были приглашены все, кто был важен для Ленке. Она никогда не забывала монастырской школы — но лишь позже поняла, чем она была для нее в самом деле.
Мария Риккль прекратила бесплодные попытки образумить Кальмана, сказав себе: Юниор умер для нее, как умерли его отец и дед; в то время, к величайшему ее удивлению, ей со дня на день ближе становилась внучка. Никогда еще не видела она такой девушки, такой остроумной — остроумной без злобы, — такой смелой, такой забавной, располагающей к себе, которая, с тех пор как выросла, доставляет одну только радость, своей живостью, своим смехом украшает их угрюмый дом и которая, если повезет, сможет выйти замуж так же удачно, как Маргит или Илона. А ведь ни на одну из своих теток она совсем не похожа, есть в ней какая-то чужая, но невероятно притягательная искорка, сразу пробуждающая в людях интерес и расположение к ней; общаясь с Ленке, человек через некоторое время чувствует себя словно бы чуть-чуть пьяным. Однако это совсем не та кричащая сексапильность, которой пленяла мужчин Эмма Гачари: улыбка Ленке, ее обаяние более всего напоминали, конечно, Сениора. Это — то самое обаяние, свойственное многим Яблонцаи, которое и ее, Марию Риккль, заставило когда-то потерять голову, но в ином сочетании: в Ленке есть твердость, в ней течет и кровь Ансельма, ее, Марии Риккль, кровь. Купецкая дочь так давно уже никого не любила, что теперь, растерявшись, старалась выглядеть суровой; но Ленке чувствует, что атмосфера изменилась, чувствуют это и Мелинда, и малышки, которые за едой все еще держат под мышками толстые книги и зубрят правила хорошего тона: например, в каких случаях следует загибать уголок визитной карточки; замечают это даже две другие парки. Одна из них пишет матери язвительное письмо с поздравлениями: дескать, наконец-то она обрела внучку, которую может любить как настоящая бабушка; а жена Сиксаи, у которой сын Дюла как раз в это время вступает на путь богатых и несчастных дураков (Дюла станет морфинистом и покончит с собой еще почти молодым), без обиняков говорит, что это Ленке будет виновата, если Маргит, дочь Хенрика Херцега, останется старой девой: разве можно рядом с Ленке произвести хорошее впечатление на молодых людей! А где уж там производить хорошее впечатление, если бедняга, у которой что-то не в порядке с гормонами, весит чуть ли не центнер. Мария Риккль лишь смеется в ответ на обвинения и смотрит на тоненькую, гибкую, как лоза, девушку: еще бы не быть ей стройной, в детстве ее не очень-то закармливали — зато какая же красавица она со своими блестящими, огромными, темно-зелеными глазами и светлыми волосами, собранными, уже по-взрослому, в тяжелый узел.
