Мария Галина - Малая Глуша
Ладно, это неважно. Это мы как-нибудь потом разберемся. Это здесь она такая. За Рекой будет по-другому. А если к ней вернется память и она меня возненавидит? А если она вспомнит, как все было? Это неважно, повторил он себе, пускай ненавидит, пускай не прощает, только бы была. Этого достаточно.
– Идем, – сказал он. – Все. Пошли.
– Прямо сейчас? – Она, кажется, растерялась.
– Прямо сейчас.
– Но я… так сразу? Я как-то…
– Просто идем.
– Хорошо. – Она оправила ладонями юбку, высунулась под дождь и смешно потрясла головой. – Идем. Ты прав. Посиди, я сейчас.
– Куда ты?
– Ерунда, сейчас вернусь. И пойдем. Как здорово, что ты пришел, Женька. Как здорово.
Со временем здесь творятся непонятные штуки, и он боялся ее отпустить. Поэтому он тоже встал, шагнул под дождь и взял ее за локоть.
– Нет, – сказал он. – Пойдем сейчас.
Ей же не нужно ничего брать? Отсюда и нельзя ничего брать… Вещи? Одежда? Ерунда. Надо просто взяться за руки и идти.
– Не будь таким занудой, Женька. – Она вырвалась, капли дождя блестели у нее в волосах. – Вот ты всегда так, я же помню. Ну погоди, вот тут, ну будь хорошим. А я правда сейчас. Мне надо Лильке…
Она побежала к подъезду, подняв ладони над головой, чтобы не капал дождь.
Он сделал несколько шагов ей вслед. Старухи у подъезда уже не было, под дождем мокла табуретка с полукруглым отверстием посредине.
Он вернулся под грибок и сел. Дождь иссяк до висевшей в воздухе мелкой водяной пыли, воробьи вернулись в песочницу, они возбужденно чирикали и топорщили крылья, из соседнего дома вышел пожилой человек с собакой, отстегнул поводок, собака описывала вокруг него радостные петли и восьмерки.
Наверное, Инна была права, подумал он, не надо загадывать, что будет дальше, здесь каждое действие влечет за собой другое, выбор – это привилегия живых. Интересно, что она сейчас делает? Кормит своего Юрку мандаринами? Она, наверное, так же приезжала к нему в летний лагерь, фрукты везла, пироги… Ей повезло, что он уже большой, хотя «повезло» в этом смысле – странное слово. Я вот не могу даже увидеть малыша. А если бы мог? Нет, вот об этом как раз лучше не думать.
Тучи разошлись, и он увидел, что солнце перебралось на западную сторону неба, и свет стал красным и тихим, и пятиэтажки стояли красные и тихие, человек с собакой куда-то ушел, опять появилась старуха, она сидела на табурете и вязала, только вместо голубой салфетки у нее теперь была красная. Кому тут нужны эти салфетки?
Он подождал еще немного, потом встал, прошел мимо старухи и зашел в подъезд. В подъезде пахло кошками, кафельная плитка на полу была выщерблена, из ступенек торчала железная арматура.
Почтовые ящики на площадке первого этажа были пусты, лишь в одном лежала яркая открытка, как он разглядел сквозь дырочки в металлическом коробе, почему-то новогодняя, с мальчиком – Новым годом в красном лыжном костюме.
Напротив дверь была приоткрыта, он толкнул ее и вошел в темную прихожую.
– Ритка! – позвал он на всякий случай, хотя был совершенно не уверен, что она вошла именно сюда.
Никто не ответил.
Он сделал еще шаг; в комнате, где он очутился, не было ни мебели, ничего, пустые голые стены, на выгоревших обоях в цветочек расплывались сырые пятна, на полу лежали люди, так тесно, что даже было непонятно, паркет на полу или линолеум. Голые люди, прижимающиеся друг к другу, мужчина к женщине, женщина к мужчине, женщина к женщине, сплетенные в объятиях, ладони, беспорядочно ощупывающие чужие тела, раздвинутые ноги, закрытые глаза, открытые глаза, разинутые рты, как черные провалы. Бесконечная тоскливая оргия, неумолчный шорох, шепот, стоны, десятки тел, сплошная масса тел, он с ужасом почувствовал, как его собственная плоть помимо воли отзывается на это зрелище, и это было как предательство, словно он увидел или сделал что-то недопустимое, не постыдное, но не предназначенное именно для него.
Кто-то ухватил его за руку. Голая женщина привстала на колени, голова запрокинута, рука, слепо шарившая в воздухе, казалось, наткнулась на его пальцы по чистой случайности, перебралась выше, ухватила за запястье, потянула вниз, к себе, в теплое, шевелящееся. С неожиданной силой ему пришлось напрячься, чтобы высвободиться.
– Жека!
Риткино лицо смотрело на него снизу, запрокинутое, рот полуоткрыт, как всегда во время их любви, глаза прикрыты, под веками проступает полоска белков, но в слепом любовном порыве она вновь безошибочно нащупала его руку.
– Иди сюда, Жека! Как хорошо, как хорошо, что ты пришел!
Он отступил на шаг, наткнувшись еще на чье-то шевелящееся тело, вновь вырвал руку, резко, словно ненароком ухватил что-то липкое, скользкое; она еще шарила в воздухе пальцами, пытаясь дотянуться до него.
– Мой… иди сюда… Жека, ну же…
Кто-то, чье лицо ему было не видно, повернулся и привлек ее к себе, но и тогда она продолжала водить расслабленной рукой в надежде на ответное пожатие.
Он повернулся, вышел и закрыл за собой дверь.
Морок, убеждал он себя, это морок, это не она, здесь может быть все, что угодно, это и есть испытание, если я смогу переступить через это, я смогу все. И тогда она вернется – та самая, любимая, ради которой он ехал этим печальным поездом, плыл по Реке в одинокой лодке, шел по пыльной дороге, лесным просекам, по выжженным полям песьеголовых…
Старухи на табуретке не было, не было и табуретки, солнце косыми лучами освещало грибок и песочницу, и там, у песочницы, сидела женщина. Он, ослепленный ярким светом, почувствовал, как сердце с размаха ударило в грудную клетку, но потом он увидел клетчатый грязный чемодан у ног.
– Инна, – сказал он.
Она повернула к нему лицо, оно было сосредоточенным и отстраненным.
– Как вы? – Он подошел и сел рядом с ней и вдруг ощутил ее тоску, и усталость, и тихое, покорное отчаяние.
– Он не вспомнил, – сказала она. – Он меня не узнал.
– Инна…
– Не захотел, – повторила она безжизненно. – Этот, с песьей головой… судья… был прав, это он от меня бежал, я его… слишком любила, а это… сейчас он не хочет… даже вспоминать.
Она всхлипнула и утерла нос рукой.
– Ему так лучше, – сказал он неуверенно.
– Не знаю. – Она покачала головой. – Я даже не могу поговорить с ним, он просто… А вы как? Нашли свою? Ее Рита зовут, да?
– Да, Рита, – сказал он. – Нашел. То есть…
– Что-то не так?
– Все не так, – сказал он. – Инна, понимаете, Инна, мы не отсюда. То есть мы уже не понимаем их. А они – нас. Что они тут делают? Зачем? Откуда нам знать? Они меняются, Инна. И мы меняемся. Ну вот. Все.
Он помолчал. Как хорошо, что она рядом, подумал он, я бы сошел с ума, если бы сидел тут один.
– Мы меняемся, – сказала она печально. – Они – нет.
Может быть, подумал он, но тогда… Что-то же делается с ними. Или… мы просто видим то, что раньше было скрыто от нашего пристрастного взгляда?
– Видак, – сказал он.
– Что?
– Видак, я привез его из Японии. И фильмы, такие, знаете… Ну, если коротко, порнофильмы. За это сажают, но кто бы тронул дочку Панаева? Ее мужа? И мы… собирали друзей, покупали выпивку… это было, ну, весело, мы были молодые и веселые и в грош не ставили всякие… ну, в общем, весело, и я вышел провожать Калязиных, поймать им машину, а она осталась, и еще один человек. Мой приятель, однокурсник. И когда я вернулся…
– Понятно, – сказала Инна.
– Я думал, это из-за… ну, мы все смотрели, когда смотришь, то… Никогда не напоминал ей больше.
– Вы же любите ее? – спросила Инна строго.
– Инна, я не знаю. Боже мой, как я ее любил, как тосковал, когда… когда ее не стало! А теперь я думаю – кого я помнил? Как бы не совсем ее, ее другую, не знаю, как сказать. Мне казалось, я помню все, даже это, но ведь… Память подчищает за людьми, Инна.
– Она же вас узнала! Это такое счастье, такая редкость.
– Наверное, – сказал он устало.
– Просто примите ее такой, какая есть, и все. Уведите отсюда. А там, за Рекой, все можно начать сначала.
– Ничего нельзя начать сначала, Инна. Можно только… реставрировать, имитировать, врать. Как Пал Палыч, да? Она жива или нет, его Анна Васильевна? Он ведь и сам не знает. От нее землей пахнет, Инна.
Инна зажмурилась и затрясла головой.
– Замолчите, – сказала она. – Замолчите, замолчите, замолчите.
– Не врите себе, – сказал он жестко. – Их не вернуть. Собирайтесь, пойдем.
– Куда?
Он неопределенно махнул рукой:
– Пойдем отсюда. Это их мир. Мы тут чужие. Я… Я не лгал вам, Инна, тогда. Я правда вас… у меня больше никого нет. Только вы. Да, вы правы, можно начать сначала, но не так. По-другому. Вместе. Вдвоем. Нам будет легче. Мы будем поддерживать друг друга. Согревать. Мы будем жить, Инна. Это и есть все, ради чего… имеет смысл…
– Он вспомнит, – сказала она.
– Что?
– Рано или поздно он вспомнит. Здесь некуда торопиться. А я больше не буду ему мешать. Вот честное слово. Не буду спрашивать, куда он пошел, что за друзья… почему табаком пахнет, откуда деньги, здесь полно места, я буду жить отдельно, а он – сам по себе. Он вспомнит.
