Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав
Купил в том же магазине, где подсвечники. В то время я зарабатывал лучше всего, это были мои золотые годы. Выступал в пятизвездочных отелях. Мы играли, помню, в белых смокингах с зелеными лацканами. Ну, не каждый вечер. В разных костюмах. И состав инструментов тоже разный, в зависимости от того, какая программа, какая публика. Иногда даже несколько раз за вечер менялся — смотря что играли. Только саксофон всегда присутствовал, бывало только, что я чередовал альтовый с теноровым или сопрановым.
Пожалуйста, вот и чай. Будем пить из чашек. Вам они нравятся? Я рад. Мне в оркестре подарили на день рождения. Всего две штуки осталось. Словно знали, что однажды вы приедете и мы выпьем из них чаю. Сам я никогда ими не пользуюсь. Чай, кофе, да и молоко тоже — из кружки. А угостить кого-нибудь чаем как-то до сих пор не представилось случая. У меня есть еще две такие же, поменьше, кофейные. Если бы вы захотели кофе, я бы вместо сахара предложил вам мед. Узнали бы, что это за вкус. Вы когда-нибудь пили кофе с медом? Тогда я заварю попозже, попробуете. Кофе я всегда только с медом. Совершенно по-другому получается, чем когда с сахаром. Вкус кофе не теряется, и нежнее, чем со сливками. Сливок, к сожалению, нет, если вы любите. Уже поздно, а то я бы съездил в магазин, купил. Магазин в нескольких километрах отсюда, но на машине это пара минут. Все равно как добраться до того берега, вот здесь, с краю водохранилища.
Если бы я знал, что вы придете, я бы запасся сливками. Подготовился бы. Жаль, что вы меня не предупредили. Звонили? И что, не соединялось? Не обижайтесь, но, честно говоря, хорошо, что вы не дозвонились, потому что по телефону я бы сказал вам, что у меня нет фасоли. Я бы решил, что это шутка. Или что телефон чинили и проверяют, есть ли связь. Даже если бы вы представились, по телефону я бы не поверил. Решил, что вы выдаете себя за кого-то другого. А так, во всяком случае, я уверен в одном: мы точно когда-то встречались, вот только где и когда? Не может быть, чтобы мы прожили жизнь и ни разу не встретились.
16
Может, все же зажечь свечи? Я бы принес подсвечники. Мы всё лущим и лущим эту фасоль, могли бы уже стать добрыми друзьями. Тем более что я уверен — мы когда-то встречались... А когда люди встречаются после долгой разлуки, надо, чтобы было торжественно, разве нет?
Вы, наверное, согласитесь, что примерно до середины жизни знакомых у нас прибавляется, даже трудно всех упомнить, а потом их количество начинает уменьшаться, так что в конце концов человек оказывается единственным своим знакомым. Дело не только в том, что люди умирают. Просто жизнь таким образом дает нам знать, сколько ее прошло, а сколько осталось. Прошла почти вся, осталось немного. Так что, когда кто-нибудь, вот как вы, приходит, пусть за фасолью, и при этом кажется знакомым, следует хоть свечу зажечь. В такие моменты каждый знакомый — словно бы за всех знакомых.
Если бы я еще играл, то сыграл бы по этому случаю. Но что поделаешь. Разумеется, хочется. Да, часто хочется. Бывает, я даже достаю саксофон из футляра, вешаю на шею, беру мундштук в рот, обнимаю руками корпус, но пройтись по клапанам уже не решаюсь. Для лущения фасоли мои руки, как видите, еще кое-как годятся. И для другой работы. Хотя восстанавливать эти таблички — мука мученическая. Что уж говорить о саксофоне. Сразу пальцы немеют. Я даже в мундштук тогда боюсь дунуть. Но себя слышу. Может, вы не поверите: не играю, но себя слышу. И собаки меня слышат. В такие моменты они лежат, словно обратившись в слух. Шерсть не взъерошенная, ни один мускул не дрогнет, морды вперед, уши торчком, точно собаки боятся упустить хотя бы звук. Мне не кажется. Они слышат, что я играю, и я это слышу. Играю — губами, дыханием, вот этими руками, которые боятся коснуться клапанов, всем собой. Что ж я — свою игру не узнаю? Я себя наслушался, душа наслушалась, как же я могу не узнать, что это я играю?
Честно говоря, я только теперь, когда уже много лет не играю, понял, что это за инструмент — саксофон. При такой игре, когда только ты сам себя слышишь, можно услышать нечто большее, чем одну только музыку. Словно переступаешь в себе какую-то черту. Может, со всеми инструментами так, но я играл на саксофоне, поэтому могу говорить только о нем. Вроде бы и знаешь, что он умеет, на что способен, а на что нет, знаешь все его части — так же, как свои руки, глаза, рот, нос, знаешь, что от чего зависит, а оказывается, что ты ничего не знал. Лишь когда перестаешь играть...
Выбирая новый мундштук, я, бывало, все перепробую, продавец всё подает и подает новые, пока наконец какой-нибудь из них меня не устроит. Это только кажется, что тебе уже все известно. В одном музыкальном магазине мне даже сказали как-то, что, мол, из разных оркестров к ним приходят, но чтобы кто-нибудь так капризничал... А вы возьмите два одинаковых мундштука, скажем, из эбонита — звучать они будут по-разному. Не потому, что из эбонита. Можно латунные, серебряные, позолоченные... Два одинаковых мундштука, а звук разный. И неизвестно почему. Так же и с тростью: бамбук должен быть подходящим. Только как определить, какой подходит? Что это вообще такое — подходящий бамбук? Да все что угодно. На какой земле рос, какой год был там, где он рос, достаточно ли было солнца, не слишком ли много дождей или наоборот. Правильно ли срезан, равномерно ли высушен с обеих сторон. А прежде всего — мягкий он, твердый? Все это потом влияет на звук. Даже человеческие руки, которые эту трость изготовили, видимо, влияют. Так что потом я каждую трость подрезал, чтобы добиться полноты звука. Запомните: мундштук и трость — самое главное в саксофоне. Разумеется, все элементы важны, шейка, клапаны, особенно герметичность подушек, колокол, от каждого что-то зависит, многое зависит и от пробки мундштука, от так называемой лигатуры, которая держит трость, чтобы та вибрировала по всей длине.
Но мундштук и трость важнее всего. Не только потому, что превращают ваше дыхание в музыку. Но они словно бы всю жизнь раскрывают в человеке, всю память, даже ту, что заброшена, все надежды, какие только есть в нем, обиду на людей, на мир или даже на Бога.
Вы думаете, я бы смог? Но саксофонисты редко играют в таких оркестрах, о каких вы говорите. Может, если бы я не только на танцах... Или если бы окончил какую-нибудь консерваторию, имел бы документ, что умею. Знаете, как это в жизни устроено?.. Человеку нужен документ, удостоверяющий даже его собственное рождение. Без этого он вроде и не родился. Нужен документ, удостоверяющий его смерть, иначе он вроде и не умер. Так мир устроен, что я буду вам объяснять? Мы оба в нем живем. Вы ведь в этом не сомневаетесь? Вот, фасоль лущим, значит, существуем. Правда, кто-то уже нечто подобное сказал. Только этого недостаточно. Каждый еще должен быть чем-то удостоверен. Или кем-то. Но пока мы лущим фасоль, это не требуется.
Я другое хотел сказать. Что само по себе существование — никакое не доказательство. Существование дарит нам одни сомнения. Не поймите меня превратно. Я говорю в целом, не конкретно о вас или о себе. Я ведь вас не знаю. Могу лишь кое о чем догадываться, но точно не знаю. Фасоль вот лущим, это все. Но рано или поздно мы закончим, вы уедете и что тогда? Я вас не вспомню, вы меня — тем более. Что ж, я не был великим человеком, чтобы обо мне помнить. Электрик, играл на танцах. Даже если бы вы танцевали в одном из тех заведений, где я играл, вероятно, не обратили бы внимания на какого-то саксофониста из оркестра.
Да нет, ну что вы, я не для этого сказал. Вам бы, может, пришлось из любезности притвориться, что да, конечно, как я мог вас забыть, отлично помню: кажется, там-то, ну да, разумеется, там-то, тогда-то, верно? Тут, там, тогда — какая разница?
Конечно, иногда приходится притворяться, когда встречаешь кого-то спустя годы, не остается ни единого признака, подтверждающего, что это тот же самый человек, что был прежде. Или даже признак есть, но что с того: хоть убей, не можешь вспомнить, кто это. Да, тогда приходится притворяться, что помнишь. Я даже думаю: могут ли люди существовать без притворства? Возможно ли вообще существование без притворства? Впрочем, что такое память, если не притворство, что ты якобы помнишь. А ведь это единственный свидетель нашего существования. Мы зависим от памяти, как лес от деревьев, а река от берегов. Скажу больше, с моей точки зрения, память нас творит. Не только нас, вообще весь мир.
