Сергей Алексеев - Рой
Надо было уходить, и путь оставался один — к кромке живого леса, в самую гущу шелкопрядников, лишь кое-где тронутых пожарами. Там была территория другого зверя, с которым приходилось уже сталкиваться после ранения прошлым летом. Однако поводырь не знал того места. Ко всему прочему, собака начала исчезать куда-то на всю ночь и возвращалась по утрам, без добычи, но часто в крови. По запаху медведь определил, что в деревне начался собачий гон.
И тогда он пошел один. Он знал, куда нужно идти, помнил направление, но шел медленно, не доверяясь ни слуху, ни обонянию. Нос забивало дымом, треск машин доносился со всех сторон. Медведь вышел уже на пахоту, когда его догнала собака и потрусила следом. Теперь он вел ее. Целый день они тащились по шелкопрядникам, по самым гиблым местам, где кроме мышей не было никакой пищи. На ночь медведь залегал в буреломнике, а собака опять бежала в деревню. Но когда они ушли на расстояние, куда уже не доносился гул тракторов, а дым был лишь по утрам, собака больше не оставляла его. Определив направление, она убегала вперед, подолгу где-то пропадала и, вернувшись, скулила призывно, поторапливала. Наконец, они выбрались на опушку шелкопрядника, и медведь сначала уловил запах меты другого зверя. Он побродил вдоль опушки, обнюхивая деревья, нашел сухостоину с «пограничным знаком» и, встав на задние лапы, начертал свою грамоту, в полсажени выше, чем была хозяйская. Ощущение близости противника будоражило его, вызывало желание схватки. Он отыскал старый след «хозяина» и, забыв о собаке, пошел по нему, разжигая себя тихим утробным ворчанием. Однако поводырь выскочил ему навстречу и завертелся возле морды, поскуливая и предлагая остановиться. Медведь приподнялся на лапах, опершись передними о валежину, и вдруг ощутил привычный запах старой гари и близкой пасеки. Потом он услышал стук топора и громкое пение человека.
До глубокой ночи медведь и собака лежали возле неширокой гари, пока в другом конце ее не стихли все звуки. Иногда медведю не хватало терпения, он начинал ворчать, приподниматься, — но собака усаживала его и принималась лизать зажившую, но еще раздираемую зудом рану. Она не чувствовала тех запахов, что дразнили зверя. Вернее, относилась к ним равнодушно. Будоражило ее другое — от человеческого жилья пахло мясом, причем свежим, кровавым. Единожды вкусив еще горячего лосиного мяса, она уже не могла забыть его сладости…
Ночью они подошли к пасеке. Выскочившая навстречу собака тявкнула несколько раз и осеклась. Через мгновение дог стоял над хозяйским псом, который скулил жалобно и подобострастно. Тем временем медведь прошел вдоль проволочной изгороди, нащупал свободный пролет и тихо ступил на территорию пасеки.
А собака, усмирив сторожа и увлекая его за собой, обежала строящуюся избу кругом и остановилась перед свежей, растянутой на стене медвежьей шкурой. Рядом, накрытая куском толя, стояла большая кадка, от которой пахло мясом. Дог стянул толь, но кадка оказалась закрытой плотно деревянной крышкой. Поскулив и слизнув засохшую кровь с ее боков, собака приступила к шкуре. Хозяйский пес, чуть осмелев, тоже потянулся было к ней, однако дог сморщил нос и показал ему клыки.
Они ушли с пасеки лишь под утро. Весь день собака настороженно прислушивалась к скрипу леса. Сквозь шум шелкопрядника доносился собачий вой на пасеке. В этот день топор почему-то не стучал. А человек ходил по гари возле избы и громко пел песни. Он пел, пока не охрип. И тогда в глухом углу погибшей черной тайги слышался только собачий вой…
Вечером медведь забеспокоился. Он поднялся с лежки и ворча стал бродить, нюхать землю, отфыркивая ее запах. Он продирался сквозь завалы, пока не вышел на свой вчерашний след. Собака настигла его, забежала вперед, но медведь обошел ее и упорно двинулся по своему следу в обратном направлении.
… Через два дня они вновь вернулись на гари. Корма здесь не было: от дыма и гула ушло все живое, и сколько они ни бродили по выжженной и изрытой земле, ничего, кроме мышей-полевок и воронья, не встретили. Но и люди почему-то исчезли, вместе с тракторами и вагончиками, оставив за собой недорытые канавы и догорающие, чадящие костры. За несколько суток они прошли все гари из конца в конец, затем повернули назад. Собака тянула зверя поближе к жилью, однако тот норовил пройти границей шелкопрядников.
Измученные голодом и бесконечными переходами, они вышли на закаменевшую под солнцем пахоту, и вдруг медведь, идущий впереди, лег, вжался в исковерканную землю. Совсем рядом он уловил пронзительный запах человека…
Сначала всем селом искали убийц. Разъезжались на лодках по реке, на машинах и мотоциклах по дорогам и проселкам, проверяли самые глухие углы и многолюдные места, расспрашивали всех встречных и поперечных, задерживали подозрительных и вели под ружьем в милицию. За неделю прочесали весь район, допросили с пристрастием всех известных стремянским мужикам браконьеров (а известны им были все), тряхнули «нефтяных королей» с базы отдыха, мелиораторов и рабочих-пахарей из Яранки, которые корчевали гари.
Съехавшись в Стремянке либо на перекрестке дорог, много говорили, будоражили друг друга и вновь бросались на поиски. Каждый уже знал, что искать таким образом убийц бессмысленно — не сидят же они на месте! — однако стоило лишь собраться в кучу, как возникал какой-то массовый зуд поиска.
Спустя неделю, когда мужики начали уставать от собственной бестолковости, кому-то пришло в голову попробовать поискать в реке тела погибших Тимофея и Валентины. Где-то достали акваланги, сделали «кошки» и стали прочесывать дно во всех подозрительных местах. И еще несколько дней жили, захваченные единой целью…
Бросив наконец бесплодное занятие, мужики вернулись домой, однако, расстаться не могли — собирались вечерами у церкви, шумели, спорили по пустякам, чуть ли не драться схватывались, будто маялись от какой-то неведомой, распирающей их энергии. Неизвестно, как бы все пошло дальше, если, бы не пропал старец Алешка. На его поиски снова двинулись всем селом. Искали днем и ночью, помня, что он ходил всегда с фонарем. Пешком исхаживали гари вдоль и поперек, ездили по дорогам, стреляли, подавая сигналы, гудели автомобильными сиренами, кричали, звали и снова спрашивали всех встречных. Говорят, будто видели его бульдозеристы из мехколонны нефтяников недалеко от Яранки, на гарях. Будто он просил керосину, ему дали солярки да еще в бутылку налили про запас. И будто видели ночью какой-то огонек на пашне и на гарях, который медленно двигался над землей, колыхался так, словно его нес человек. Такой же огонек видели на берегу реки, затем в полях недалеко от райцентра. А спустя неделю этот блуждающий огонек видели чуть ли не все в округе, или хотя бы знали людей, которые видели. Кто-то даже пробовал догонять его, бежал следом, наперерез, навстречу, но неуловимый светлячок исчезал, едва к нему приближались.
Видели многие, говорили многие, только вот Алешку найти так и не смогли. Еще позже уже стало невозможно отделить вымысел от реальности. Искать Алешку перестали, надеясь теперь лишь на случай. Только его внучатые племянники, объехав всю округу, исходив гари вдоль и поперек, не отступились, наняли у нефтяников вертолет и стали облетывать на малой высоте, буквально прочесывать всю прилегающую к Стремянке местность.
Деда они своего так и не нашли. Но зато увидели землю, на которой жило несколько поколений вятских переселенцев. Никто в Стремянке ни разу не поднимался над ней, никто не смотрел на нее с высоты. Тут же, когда братья Забелины приземлились и рассказали, что видели, всем сразу же захотелось немедленно посмотреть своими глазами. В вертолет набилось столько желающих, что он едва оторвался от земли.
Они ждали увидеть драные, обомшелые крыши старых изб, кривые улочки, бестолково поставленные дома; ждали заросшие, запущенные дедовские поля, забитые гниющим лесом луга, мертвые шелкопрядники; ждали черноту выжженной земли с пятнами ожогов, изуродованные целинными плугами пашни, «марсианские» каналы — одним словом, ждали увидеть разоренную, пустынную территорию, которую и землей-то назвать трудно.
Однако чем выше поднимался вертолет, тем земля становилась все краше, словно кто-то затушевывал следы разора и запустения. Она виделась сверху совсем не такой, какой всегда была внизу; она узнавалась до последнего козьего копытца и одновременно казалась неведомой, первозданной и сияющей.
Вертолет и так уже поднялся высоко, но засидевшиеся на земле мужики кричали пилотам — выше, выше! — и таращились в иллюминаторы.
Через день полеты окончились: платить за аренду вертолета стало нечем.
Вместе с полетами кончалась и страсть к поиску, будто, поднявшись над землей, нашли все, что хотели.
Или наоборот, с высоты и открылось то, о чем не думали никогда, что не могли разглядеть на земле.
