Евгений Водолазкин - Похищение Европы
Перевязывал меня Билл перед завтраком. Окончание перевязки рождало во мне чувство выполненного дневного долга и связанного с этим облегчения, а потому завтрак наш уже ничто не омрачало. Завтракали мы долго и обстоятельно. Билл был горячим противником быстрой еды, так что завтрак наш состоял не из одного блюда и включал массу трогательных гастрономических подробностей — приправ, овощных добавок и сложносоставных соусов. Было очевидно, что готовить Биллу нравилось.
После завтрака Билл выходил наружу и в бинокль осматривал окрестности. Если все было в порядке (а именно так всегда и было), полчаса-час мы гуляли недалеко от дома. Воздух в горах был ощутимо холоднее, чем на равнине, и перед выходом меня всякий раз закутывали в княжеский плед. Мы медленно шли вдоль скал, с хрустом ступая на бесцветные базальтовые осколки, из-под которых пробивалась такая же бесцветная, но цепкая растительность. Иногда мы гуляли с противоположной стороны дома, спускаясь на зеленые террасы лугов. На самых дальних террасах паслись коровы, с каждым днем подходившие все ближе к нашему дому. Дней через пять мы впервые услышали глухое позвякивание их колокольчиков, а уже через неделю наши прогулки сопровождались их длинными задумчивыми взглядами.
Никаких геополитических бесед у нас с Биллом не было. Мы с Настей не заводили их потому, что не хотели выявлять наши возможные с ним разногласия. Что касается Билла, то он, по всей видимости, был по горло сыт полемикой с князем и теперь вовсю наслаждался передышкой. Благодарными темами для нас стали преимущественно медицина и гастрономия. Один раз по какому-то забытому мной поводу Билл сказал, что считает Косовскую войну ошибкой, и мы с Настей молча кивнули. Продолжения это не имело. Думаю, что, не признаваясь в этом себе самим, мы устали от военных разговоров не меньше нашего американского друга.
Обед начинала обычно готовить Настя. Билл, по-джентльменски уступавший выбор меню даме, включался в работу на правах помощника. Он тщательно закатывал рукава до локтя и надевал передник. Любо-дорого было смотреть, как ловко его огромные рыжеволосые руки резали помидоры или лук. Нож на разделочной доске издавал автоматную очередь, превращая овощ в идеально ровные кружки, квадратики и дуги. За обедом, который длился гораздо дольше завтрака, следовал тихий час.
Во второй половине дня мы снова гуляли. В это время в горах несколько теплело, и я выходил уже без пледа. После ужина мы собирались в каминной и играли в лото. Настя уже знала, что многие немецкие семьи проводят вечера именно так. Она никак этого не комментировала, но, разбираясь в малейших ее интонациях, я понимал, что такое времяпрепровождение было для нее столь же трогательным, сколь и забавным. Нижняя губа Билла упруго оборачивалась вокруг фишки, когда он, мурлыча что-то невнятное, просчитывал очередной ход. Думаю, что при полном нашем нежелании смотреть телевизор и отсутствии сколько-нибудь существенных тем для беседы лото было идеальным решением.
Если в дневной части нашей жизни доминировал лечивший меня Билл, ночные часы принадлежали исключительно Насте. Раненая моя плоть стремилась к ней не меньше, а то и больше, чем прежде. И поскольку жалость является, как известно, одной из сильнейших форм любви, усиление чувства было обоюдным. Чистейший горный воздух, размеренное существование и присутствие в нашей с Настей жизни постороннего возводили наше влечение друг к другу в какую-то новую степень. Едва войдя в спальню, мы закрывали дверь на ключ и предавались самым смелым любовным фантазиям. Единственным ограничением для нас служило мое ранение, не позволявшее заниматься любовью наиболее традиционным способом, а именно — лежа.
В один из дней Билла, чьей хирургической специализацией была проктология, пригласили по старой памяти для консультации в американский госпиталь. Вернувшись под вечер, он выпил предложенный Настей кофе и с загадочным видом откинулся на спинку стула. Эта артистическая посадка и смеющиеся, приглашающие к расспросам глаза явно мне что-то напомнили. За массивным лицом Билла и скрещенными на груди его лапищами проступил тонкий облик нашего покойного друга.
— Я консультировал сегодня интереснейший медицинский случай: прострелены обе руки и ягодица. — Билл наслаждался немой сценой. — Вашей точности можно только позавидовать.
— Я стреляла наугад, — скромно сказала Настя.
Билл снял перед Настей невидимую шляпу и раскланялся.
— Пациент стал жертвой разбойного нападения в Английском парке.
— Разбойного нападения? — Мне это показалось даже забавным. — И что же у него отняли?
— Прежде всего — возможность сидеть. Кажется, это единственное, что у бедняги было с собой. Ну, еще, конечно, вот это, — Билл достал из кармана пиджака пистолет, — только об этой пропаже он так и не заявил. Когда я над ним наклонился, мой карман с пистолетом коснулся его ноги: он даже не вздрогнул. Правда чудеснее вымысла. — Билл вздохнул. — Уходя, я позаимствовал для вас первоклассное заживляющее средство: здесь такого не достать.
Из другого кармана американец извлек небольшую баночку и покрутил ею перед нашими глазами.
— Жаль, конечно, что он не узнает о своем филантропическом жесте: несостоявшийся убийца шлет своей жертве медикаменты. По-моему, недурной хеппи-энд. Кстати, на столике у его кровати я заметил «Преступление и наказание» по-английски. Так что парень, как видите, небезнадежный, того гляди, переродится. Он, знаете, даже робкий какой-то. Попку мне показывать стеснялся. — Билл припечатал баночку к столу. — А зовут его, как ни смешно, Джон Смит: ваш практически однофамилец. Так в паспорте. По крайней мере, в одном из паспортов.
Что ж, до определенной степени каждый кузнец своего счастья. До определенной степени, повторяю. За временами высочайшей личной активности неизбежно следует пауза, затишье, когда ход дел обусловливается какими-то посторонними, вне нас лежащими причинами. Интересно, что ни на качество, ни даже на темп происходящего это не оказывает почти никакого влияния. В то время как мой убивец мог полагаться лишь на возможности проктологии, собственная моя судьба ковалась неутомимым князем. Разделяя мнение Анри (оставшееся, впрочем, ему неизвестным), он считал, что на некоторое время мне непременно нужно бы скрыться. Вопрос заключался лишь в том, где это можно было бы сделать. Не только собственную дачу, но и любое строение на территории Западной Европы князь считал доступным для прослушивания, подглядывания и, что самое неприятное, вторжения. Он считал, что со времен холодной войны здесь осталась огромная разведывательная сеть, никому уже не нужная и потому вдвойне ожесточенная. Те, кто не смог вовремя переквалифицироваться на промышленный шпионаж (не в пользу Европы), вынуждены были, по мнению князя, покинуть Старый Свет и искать счастья в менее цивилизованных краях. Желавшие избежать и того, и другого стремились доказать свою необходимость. К ним-то, судя по всему, и принадлежал мой англосаксонский однофамилец.
Следует сказать, что русский аристократ проявил недюжинные организаторские и конспиративные способности. Вероятно, в каждом русском — будь он даже князь — есть что-то от революционера. Он строго-настрого запретил мне появляться в Мюнхене и даже на дачу звонил исключительно по мобильному телефону, считая почему-то, что так его труднее будет подслушать. Не знаю, верно ли это было в отношении телефона, но большинство предпринятых им мер предосторожности, как я убедился впоследствии, оказалось оправданным. Что же касается поисков моего убежища, то, несмотря на конспирацию, они проводились князем с чрезвычайной энергией и быстротой. Из отдельных его замечаний я мог уже догадываться, что местом моего бегства предполагалась Россия. Прежде всего, в огромной стране было легко затеряться. Кроме того (это высказывалось в свое время и Анри), в отличие от Германии, иностранные спецслужбы в России еще не чувствовали себя в полной безопасности. Немаловажным было и то, что с Россией у князя были надежные связи. Один из его родственников, православный епископ, по просьбе князя и подыскивал в этой стране приют для беглеца. Направление мыслей князя было логичным и совершенно мне понятным. И все-таки окончательная точка предполагаемого путешествия меня по-настоящему потрясла.
Монастырь. Я должен был ехать в русский монастырь. Когда я услышал это от князя по телефону, то подумал, что, не будучи вполне знаком с русским юмором, не улавливаю каких-то его обертонов. Я ограничился вежливым подтверждением и приготовился слушать дальше. Очевидно, князь правильно расценил мой ответ, потому что после небольшой паузы он предположил, что это не так страшно, как я думаю.
— Это удивительный опыт, Кристиан, — сказал мне князь. — Опыт на всю жизнь.
