Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2005)
Язык повести самый ограниченный и неопределенный. Даже не язык, а словарь. Открываемый все время на словах “что-нибудь”, “какие-нибудь”, “эти”, а главное, “просто” — в значении “непосредственно”, “обыкновенно” употреблено 22 раза (это те, что мне удалось подсчитать) — вот уж слово-девиз обыкновенного человека! Описания плоски, эпитеты банальны, и все это на фоне имитации живой разговорной речи, выраженной в словах-паразитах и многоточиях.
По всем признакам книга “Реки” попадает под категорию описанных Львом Пироговым безгеройных, бесконфликтных, бессюжетных произведений. Но если эта бесфабульность и есть литературная магистраль?.. Бога ради, сверните. Там тупик.
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
Театральные впечатления Павла Руднева
1. Ясная Поляна: приращение “Новой драмы”
В августе в Николо-Вяземском, филиале Ясной Поляны возле Мценска, проходил уникальный семинар драматургов и режиссеров. Театр.doc и фестиваль “Новая драма” опробовали новую технологию — создание замысла пьесы с нуля в совместных тренингах драматурга и режиссера. В заповедных толстовских местах попытались представить себе, что написал бы Лев Толстой, живи он в наше время.
Одновременно эту лабораторию можно воспринимать как “репетицию” спецпрограммы IV фестиваля “Новая драма”: здесь испытывалась жизнеспособность идеи “Толстовских чтений”, которой будет подчинена вся структура сентябрьского фестиваля современной пьесы. Концепция Михаила Угарова и Елены Греминой заключается в попытке найти культурные истоки современной пьесы. Русская драматургическая культура в начале века имела две равновеликие тенденции — чеховскую и толстовскую. Чеховская, интеллигентская, поэтическая, сумеречно-интимная, доминировала в XX веке и истощилась к его концу — в противном случае Чехов бы сегодня так не “надоел” в театре. Толстовская, социальная, натуральная, народно-прозаическая, ушла в сторону, но не была забыта. “Толстовские чтения” — это попытка поднять на щит новой пьесы мощный облик Толстого. Именно поэтому толстовские темы и мотивы звучали в замыслах современных драматургов.
Но, вне сомнения, даже важнее культурных интервенций был здесь другой момент: технология написания текста, которую применили в толстовских местах. Замысел нового текста рождался на глазах у всех и тут же попадал в формат будущего спектакля, огранивался как текст для конкретного театрального воплощения. Одни драматурги приехали с готовыми сюжетами, другие с позицией “ноль”, третьи сомневались. Десять драматургов и десять режиссеров прошли за пять дней путь от зарождения замысла до его закрепления уже в предполагаемой форме спектакля. Ежедневно два раза в день концепции сверялись на совместных, весьма активных заседаниях-спорах. Драматург готов был допустить в свое святая святых — на территорию зарождения замысла — целую толпу посторонних людей, и даже как бы враждебных (имею в виду представление о враждебности драматурга и режиссера). Тем не менее технология в Николо-Вяземском в игровой форме имитировала идеальную форму общения театра и драматурга, ситуацию творческого заказа пьесы под конкретную тему. Пьеса, таким образом, на самом раннем этапе превращается в сценарий спектакля, режиссерскую экспликацию, и, в сущности, желать лучшего не приходится. Сегодня в среде современной драматургии заметно обострилась проблема востребованности. Ответив на вопрос “зачем?”, нужно теперь ответить “для кого?”. “Новую драму” стали отличать от “репертуарной пьесы” — первая находится в области авангардного эксперимента, должна найти своего режиссера, как “Пластилин”, увековеченный Серебренниковым, вторая ставится везде и всюду, являясь желанной для любого театра. Драматурги яростно ищут “свой” театр, и их мечта — быть “заказанными”.
Лаборатория в Николо-Вяземском явилась законным продолжением многолетнего семинара в Любимовке, откуда драматургам пришлось “съехать” из-за бесконечного ремонта в усадьбе Станиславского и других неодолимых препятствий. Перемена места сказалась на участи драматургического семинара: задача усложнилась — читки и обсуждения новых пьес, с которых драматурги часто уезжали расстроенными, сменились технологией “оплодотворения”, откуда драматурги уезжали окрыленными.
В Ясной Поляне “новая драма” пустила глубокие корни. Дух Льва Толстого сообщил движению основательность. Важен момент приращения. “Новой драме” нужно преодолеть статус субкультуры, в котором она сегодня пребывает, и во что бы то ни было стать культурой. Толстой помог если не войти в культурное русло, то хотя бы понять, как туда войти, как определиться, самоидентифицироваться. С Толстым приходят ценности, дефицитные сегодня, но и наиболее “спрашиваемые”: правдивость и стыд, приснопамятная народность и “здешность” впечатлений, совестливость и идеализм — сумасшедший идеализм человека перелома веков: “все или ничего”. Ясность, правдивость, духовное здоровье, стремление к правильной регламентации жизни, личная позиция во всем — Толстой дал то, чего часто новой пьесе не хватало. Кстати, замечен был интересный феномен: в бесконечных разговорах о Толстом “семинаристы” касались чего угодно, кроме двух важнейших вещей: непротивления злу насилием и церковной анафемы. То ли темы устарели, не пережили своего времени, то ли их просто не осилили? Трудно сказать.
Более всех, на мой взгляд, к Толстому приблизились драматург Юрий Клавдиев и режиссер Антон Милочкин. Их сюжет “Туманная падь” собрал толстовские мотивы в тугую современную историю. Медиазвезде в день пятнадцатилетия вполне успешной карьеры напоминают о его первом сюжете, когда за копеечную подачку он, журналист, уговорил местных жителей подтвердить чудесную аномалию: туман в деревенском овраге обладает лечебными свойствами. Репортаж выстрелил, и репортер стал модным телевизионщиком, а деревня процвела как место сосредоточения целительной силы. В пьяном споре юбиляр утверждает, что может управлять сенсацией, — как создать миф, так и его разрушить. И вот журналист едет в деревню, и русская глушь засасывает его, и вроде оказывается, что мистически не так уж безопасна туманная падь, что логика природы, логика космоса несколько отличны от логики обнаглевшего человека. И если космосу нужно, чтобы туман в данный момент стер человека с лица земли, то так оно и случится.
О чем таком “толстовском” напишут еще драматурги? Нина Беленицкая — о сектах и их двояком влиянии на современного уставшего человека, ищущего, кому бы вручить свою свободу, Сергей Решетников — о паранойе престижа, тисках карьеры, в которых легко можно превратиться в сумасшедшего, Вадим Леванов — о Ксении Петербургской, о подвиге страдания, и так далее.
В один из семинарских дней, в самой Ясной Поляне возле кучерской, при большом стечении народа драматурги и режиссеры отчитались за проделанную работу — кто-то в жанре монолога зарапортовавшегося автора, кто-то читал уже готовые куски пьесы, кто-то инсценировал пьесы в мизансценах без слов. Директор музея “Ясная Поляна” Владимир Ильич Толстой выехал поприветствовать участников семинара на собственном скакуне.
Опыт толстовского приращения получился фантастически целесообразным, свежим и плодотворным. Он будет продолжен в следующем году. Кажется, все заинтересованы в том, чтобы фестиваль с многолетним стажем “Любимовка” снова обрел постоянную почву.
2. Пьесы Владимира Сорокина
Судьба писателя Владимира Сорокина — быть именем нарицательным. Он раскалывает и бесит общество, узкая часть которого все-таки считает его идеальным и идейным писателем нашего времени. Если бы его не было, его нужно было бы придумать. Если и есть одна серьезная беда у Сорокина, то это неизбежное облако пиара; то ли он по своей инициативе несет его перед собой, то ли оно волочится за ним в виде медийной суеты. Недавнее 50-летие писателя дает повод в разговоре о Сорокине отказаться от любого пиара и облика “эпатажника”, который сам Сорокин — это уж точно — провоцирует намеренно.
Сужение нашего разговора в сторону драматургии — самой незаметной части сорокинского творчества — позволит это сделать. Ведь сорокинские пьесы, как тут ни спорь, остались не затребованы российским театром — как пласт, как целое. Наш театр благополучно пропустил это явление, даже несмотря на целый ряд весьма интересных и даже знаковых для своего времени постановок. Какая-никакая сценическая история есть, а драматургической судьбы — нет. В сущности, Сорокин еще до всяких историй с либретто для Большого театра смог бы возглавить целое театральное и драматургическое поколение. Но театр по этому пути не пошел. Театра русского абсурдизма вообще не возникло — в перестройку наш театр отдавал долг “запретным плодам” западной абсурдной пьесы (Мрожек, Беккет, Ионеско) и обэриутам. И все отечественные опыты — сорокинские пьесы, или пьесы Алексея Шипенко, или шедевр Венедикта Ерофеева “Вальпургиева ночь, или Шаги командора” (см. блестящее исследование этой пьесы Ольгой Булгаковой в альманахе “Современная драматургия”, 2005, № 4), — отзвенев в свое время и слегка шокировав перестроечное общество, в сущности, ушли в небытие. Театр русского абсурда так и не воплотился в сценическом искусстве, а эпоха, пришедшая вслед за перестройкой, потребовала более гармоничного театра.
