Томас Мартинес - Святая Эвита

Тунуне всегда было жаль людей, которые живут на этой площади, под открытым небом. Она уже хотела пойти просить помощи у ночных сторожей, как вдруг на площади появился лысый человечек с орлиным носом и мушкетерской бородкой.

— Это был Сифуэнтес, — сказал я. — Альдо Сифуэнтес.

— Возможно, — сказала Тунуна, которая слепо доверяет своим эмоциям, но не доверяет своим пяти чувствам. — Лысый человечек искал Полковника. С невероятной нежностью он сказал бедняге: «Пошли, Моори. Тебе тут нечего делать». «Не упрашивай меня, Мальчик-с-пальчик, — взмолился Полковник. Меня удивило, что такой грубый, скотского вида человек называет героя моих детских сказок. — Я хочу умереть». Друг накинул на Полковника какую-то шаль и почти насильно, обхватив за плечи, повел его к машине. Я еще долго стояла там, под дождем, и в ту ночь не могла уснуть.

Самоотверженно, безотказно Сифуэнтес исполнял роль поводыря при Полковнике вплоть да кануна его смерти в 1970 году. Есть люди, которые без видимой причины опекают других с нарочитым милосердием, как если бы забота о чужих людях помогала им искупить собственные прежние заблуждения и неисполненный долг. Сифуэнтес отдавался делу милосердия, не щеголяя этим. В своих мемуарах он уделил этой теме один скупой абзац: «Моори Кёниг был моим братом по сродству душ. Я хотел его спасти, но не сумел. Он попал в беду по причинам, оставшимся неясными. Его семья распалась. Ясность его ума омрачилась. Многие говорят о его пьянстве, мелких интригах и обманах. Для меня же имели значение только его сны».

Вот я и решил, что последний эпизод этой истории должен быть порождением сна.

Как я уже говорил, Полковнику почти каждую ночь снилась луна. Он видел себя идущим по белым, растресканным пустыням Моря Спокойствия, над которым сияют шесть или семь зловещих, грозных лун. Во сне он чувствовал, что ищет что-то, но всякий раз, как он видел вдали какой-нибудь выступ, неровность почвы, иллюзия рассеивалась прежде, чем он достигал того места. Такие картины пустоты и тишины оставались в его сознании на долгие часы и исчезали только с первыми глотками можжевеловой.

Когда стало известно, что три астронавта НАСА собираются высадиться на луне, Полковник с облегчением подумал, что этот его повторяющийся сон потеряет право на существование — как все сны, которые, неотвязно преследуя человека, в конце концов проявляются в каком-то уголке реальности, — и тогда у него появится свобода видеть другие сны. Они с Сифуэнтесом решили смотреть по телевизору последние часы долгого космического полета. Итак, в воскресенье вечером они уселись перед телевизором, заготовив стаканчик с костями, чтобы игрой скрасить ожидание, и запас сигарет. В передаче было слишком много кадров из центра управления в Хьюстоне и интервью с техниками, направлявшими летательный аппарат. Эти отступления нагоняли на них сон.

Оба пообещали воздержаться от искушения хлебнуть можжевеловой, пока не окончится вся авантюра. Наконец в беспредельном пространстве показался удивительный сияющий диск. Длилось это недолго. Сердцевина диска сразу же провалилась, и в пустом космосе обозначился вогнутый, сужающийся серп.

— Луна, — сказал Полковник.

— Нет, земля, — возразил Сифуэнтес. — Это мы. Похоже, что у нас на лбу повязка, как у монахинь.

Шли часы, больше ничего не происходило. За стенами дома слышались обычные уличные шумы, но и они постепенно отдалялись — оставалась лишь пустота безжалостной зимы. Хотя в доме стало нестерпимо холодно, Полковнику было жарко и хотелось пить. В середине ночи он, нарушив обещание, пошел хлебнуть можжевеловой. Когда вернулся в комнату, тоска снедала его. Лунный модуль, отделившись от основного аппарата, устанавливал свои щупальца на пыльном кратере. Человеческий род достиг луны, однако Полковник уже не чувствовал ничего, кроме усиливающейся атаки собственного ада.

— Кто Ее похитил, Мальчик-с-пальчик, как ты думаешь? — спросил он.

— Эвиту? Почем я знаю. Какие странные у тебя мысли в такой час.

Сифуэнтес был раздосадован. В воздухе сильно пахло можжевеловой.

— Неизвестно, заботятся ли о Ней. Неизвестно, что они с Ней сделают.

— Перестань об этом думать. Ты мне обещал.

— Я тоскую по Ней. Тоскую по Ней. Хотел бы не думать, но я тоскую по Ней.

Они заснули тут же, в креслах. Когда Сифуэнтес проснулся на следующий день после полудня, Полковник уже успел опорожнить больше половины бутылки и плакал, глядя на нескончаемые картины пепельной равнины. На улице шумно тормозили автобусы. Казалось, все вернулось к нормальной жизни, хотя по временам возникали гнетущие промежутки тишины. Тогда экраном завладевала темнота, как будто мир затаил дыхание в ожидании чего-то чудовищного, пантагрюэлического.

В одиннадцать вечера в понедельник Нил Армстронг ступил на луну и произнес риторическую фразу, которую он долго репетировал: «That's one small step for man»[136]. Картинка телевизора застыла на следе одного, левого, башмака в серой пыли.

— Как странно, столько черных пятен, — сказал Полковник. — Возможно, там есть мухи.

— Там ничего нет, — сказал Сифуэнтес. — Там нет жизни.

— Там есть мухи, бабочки, личинки жуков, — настаивал Полковник. — Посмотри-ка на экран. Они там повсюду.

— Откуда им там быть, Моори? Это все можжевеловая, которую ты выпил. Прекрати это дело. Я не хочу, чтобы мы снова оказались в госпитале.

Армстронг перепрыгивал от одного кратера к другому и внезапно исчез с небольшой лопатой за горизонтом. Он сказал, или Полковнику это послышалось: «Когда я вхожу в тень, я не вижу, что делаю. Тащи сюда машину, Базз. Принеси сюда машину».

— Они будут работать с машинами, — сказал Полковник.

— Об этом было в газетах, — зевая, сказал Сифуэнтес. — Будут копать. Им надо собрать немного камней.

Армстронг и его товарищ по имени Базз, казалось, летали над этой мягкой мертвой почвой. Они приподнимали крылатые руки и парили над хрупкими горными цепями и бесстрастными морями. Камера потеряла их из виду, а когда к ним возвратилась, они летели вместе, держа за ручки металлический ящик неопределенных очертаний.

— Погляди на этот ящик, — сказал Полковник. — Это гроб.

— Это инструменты, — поправил его Сифуэнтес. — Вот увидишь, когда они начнут работать.

Но камера оторвалась от астронавтов как раз в тот момент, когда они наклонились над чем-то похожим на рытвину или трещину, и занялась другими видами. На гнетуще белой поверхности виднелись кольца, вмятины, охапки перьев, сталактиты, солнечные пятна. Потом пространством завладела неуязвимая тишина, пока не появился снова профиль копающего одинокого Армстронга.

— Ты видел это? — спросил Полковник. Он стоял выпрямившись, приставив козырьком ко лбу руку, бледный от отраженного, льющегося с экрана света.

— Что? — устало спросил Сифуэнтес.

— Она там, у них.

— Это флаг, — сказал Сифуэнтес. — Они водрузили флаг.

— Ты не понял?

— Спокойно, Моори, — сказал Сифуэнтес, беря его за руку. — Ничего не происходит.

— Как это — не происходит? Они Ее похитили, Сифуэнтес! Они хоронят Ее на луне!

«Теперь вы можете видеть флаг, — объявил управляющий полетом в Хьюстоне. — Now you can see the flag. Красиво, не правда ли?»

— Да, Она красивая, — сказал Полковник. — Она самая красивая в этом мире. — Он рухнул на софу и принялся безутешно повторять сотни раз открытие, которое уничтожило все, что ему оставалось в жизни. — Это Она. Эти сукины дети похоронили Ее на луне.

16. «МНЕ НАДО НАПИСАТЬ ЕЩЕ РАЗ»

История может увести нас в любую сторону при условии, что мы оторвемся от нее.

(Из выступления в книге «Мое послание»)

В конце июня 1989 года, измученный депрессией, я слег в постель, твердо решив не вставать, пока уныние не пройдет само по себе. Так я провел довольно много времени. Одиночество обволакивало меня будто кокон. В какую-то пятницу, незадолго до полуночи, зазвонил телефон. От неожиданности или от сонного оцепенения я помедлил взять трубку.

— Чего вы хотите? — спросил я.

— Мы — ничего, — ответил резкий, властный голос. — Разве не вы старались что-то разузнать? Наконец мы собрались все вместе и можем с вами поговорить.

— Я не хочу ни с кем говорить, — сказал я. — Вы ошиблись номером.

Я едва не повесил трубку. Голос меня остановил.

— Это Томас Элой?

Меня так называют очень немногие — только близкие друзья по изгнанию, а также иногда мои дети.

— Это я, — сказал я. — Но я никого не хочу видеть.

— Вы хотели писать об Эвите.

— Это было давно. То, что я хотел сказать, уже сказано в романе. Он вышел четыре года назад[137].

— Мы его читали, — не унимался голос. — У вас там вкралось много ошибок. Только мы одни знаем, что произошло.