Е. Бирман - Протоколы с претензией
N++; О ДЕНЬГАХ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОДХОДОВ
Кнессет Зеленого Дивана не обходит вниманием тему денег. Но у Кнессета столько забот, что к вопросу о деньгах он подходит вплотную только сейчас, да и то обсуждение начинается с позерства Я.
– В дни нашей юности, – говорит он, – жизнь ради денег вызывала в нас вполне искреннее презрение. Я всегда был готов в те годы уйти на гораздо хуже оплачиваемую работу, лишь бы она была увлекательнее предыдущей. Вот только тяжело было расставаться с людьми. Уходя, я не искал встреч с ними, догадываясь, что той особой связи, которую рождает совместная повседневность, уже не вернуть. Но я годами еще продолжал мысленно с ними беседовать. Пардон. Отвлекся... А было у меня тогда совершенно твердое убеждение, что с женщиной, произносящей фразу, вроде “Ты должен обеспечивать семью”, нужно тут же распрощаться и пожелать ей удачи в подходящем для нее сером мире унылой практичности.
Баронесса покачала головой, шутливо подтверждая этим жестом: “Вот за таким суровым человеком я плетусь по жизни”.
– И я всегда отлично знал, – продолжил Я., – что, несмотря на практицизм и реалистичность, моя жена вполне разделяет этот мой снобизм, иначе чего бы она возилась со мной. И уж никак не готов был я тогда причислить деньги к универсальным показателям успеха.
Мужская часть Кнессета слушала Я. молча, но с интересом и очень внимательно, а на лице Котеночка не трудно было прочесть желание привести полудюжину китайцев, сидящих неподалеку на корточках в ожидании подработки, чтобы они вытолкали из дома (и без всякой вежливости) этих самцов, мечтающих об удобных, ручных женщинах. Но этот дом не ее, и потому она тоже молчит.
– Работать за деньги я учился уже здесь, в Еврейском Государстве, – продолжил Я. – Что-то изменилось во мне... – Он поймал взгляд Баронессы, потому что ждал его и готов был ответным взглядом подтвердить сказанное: да, я изменился, да, самое банальное благополучие той самой женщины мне теперь гораздо важнее собственного полета.
– А я и сейчас к этому не готова, – неожиданно перебила его Котеночек, будто переворачивая песочные часы и то ли объявляя, то ли напоминая, что существуют на свете “сложные девушки”, и им самим требуются беззаветные мужчины. Все взглянули на нее с интересом, кроме В., который стал смотреть в пол. – Стать рабом денег, ради чего?
Но тут вдруг окрысился А. Романтическое бескорыстие подружки В. его, похоже, возмутило. И он завелся:
– А вот ты представь ситуацию: двое друзей – X и Y. X руководствуется философией бескорыстной любви к красоте жизни, и к моменту t у него имеется на счету в банке двадцать тысяч долларов. Y работает не без энтузиазма и увлечения, но результат измеряет в денежном выражении. К тому же моменту t у него – четыреста пятьдесят тысяч долларов. И вот в этот момент t возникает ужасная ситуация – у X заболевает ребенок. Чтобы ему помочь, нужна операция, которая не покрывается страховкой, и которую делают на другом конце света за четыреста тысяч долларов. И вот он идет к Y...
– Это удар ниже пояса, и он никуда не пойдет. Можно обратиться к государству, общественности, к другим людям с деньгами, не к друзьям, – говорит Котеночек, стараясь подавить волнение.
– А Бог любит удары ниже пояса, читайте книгу Иова, он особенно любит устраивать испытание людям идейным, честным. – А.-инька сейчас похож на безжалостного мясника, разрубающего тушу быка точно по схеме, висящей в мясных магазинах.
Я. задумывается, как выглядела бы такая схема разделки человека в магазине каннибалов.
– Государство, общественность, другие “люди с деньгами” – это долго, и еще бабка надвое сказала, получится ли вообще, а ребенку операция нужна сейчас, а не завтра, и я еще намеренно смягчаю ситуацию, щадя ваши нервы. Этот X для себя, может быть, не пойдет, а для ребенка пойдет, иначе... – А. запнулся. (Ого, отмечают сидящие на Зеленом Диване, под семью метрами сухого песка в его душе, оказывается, влажно). – Кем бы тебе хотелось быть в этой ситуации, X или Y?
Воспользовавшись молчанием Котеночка, А.-инька дает волю своим садистским наклонностям. Как он красноречив сегодня, однако, отмечает Кнессет, не бывший свидетелем его беседы с фрау К. в Вене.
– Уж если разводить достоевщину до конца, то, положим, X все-таки идет к Y, и перед последним возникает дилемма: если он даст деньги и на следующий день что-нибудь произойдет с его собственными детьми или женой и потребуются деньги, а взять их негде, а Х вернуть не может и вряд ли вернет вообще, то все его старания оградить по возможности от несчастий своих близких рухнули в угоду беспечности Х. Если же он откажет, то... – А. снова запнулся.
Я. следит за Баронессой. Она ни за что не выскажется сейчас. Но, молча, она на стороне А. с необычной для себя жесткостью. Тут женская солидарность оказывает на нее так же мало влияния, как сопротивление воздуха на скорость полета падающей гири.
Жалостливый Б. пытается перевести спор в более общее русло.
– Мы возвращаемся к старому спору о столкновении идеи еврейских пророков, их модели справедливого общества и англосаксонской идеи личной свободы и личной же ответственности... – начал он, но разошедшегося А.-иньку не так легко остановить. Он гремит как Зевс, заподозривший Геру в измене:
– Вот и получается, что все это прекраснодушие – фиговый листочек для эгоизма и безответственности...
– ...я не стану цитировать еврейских пророков, – продолжает Б. настойчиво, и А.-инька понимает наконец, что ему пора остановиться, – но мне запомнился эпизод из воспоминаний одного еврейского автора девятнадцатого века, получившего одним из первых светское образование. Он рассказывает о еврейских нищих, что они отличались от нищих христианских, униженно просивших милостыню у двери, тем, что смело входили в дом, требовали помощи и, если бывали ею недовольны, могли проклясть хозяев. Из того же, что мы видим вокруг себя, нельзя не прийти к выводу, что англосаксонская идея индивидуальной свободы и индивидуальной ответственности победила у нас старую еврейскую благотворительность.
– Члены Кнессета Зеленого Дивана, – заключает дискуссию Я., – проходят собственный процесс ломки. Свой переход они совершают от традиции русской, высоко ценящей искренние намерения и легко прощающей отрицательный результат, когда он обуславливается постоянно свирепствующим в России форс-мажором или недостатком личной мотивации.
Станцией назначения этой ломки, полагает Я., является (в русле общегосударственной тенденции) англосаксонское самосознание, чей идол – результат.
Дальнейшего обсуждения не последовало, не впервой этому Кнессету поднимать бокалы за англосаксонскую бодрость души.
N++; ОПАСЕНИЯ ЗА АМЕРИКУ
– Так все же, что будет со всем миром и с самой Америкой и, если дух WASP даже из нее испарится? – снова задает А. свой изуверский вопрос.
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
(Материалы заседания засекречены до 2057-го года).
АСПЕКТЫ ЗРЕЛОЙ ЛЮБВИ
– И это что же – такая толстая книга, и в ней – ни слова... – слышим знакомый голос.
– ...ни слова о чувственной любви? – спрашиваем с упреждением господина Е.
– Ну да, о ней.
– Будет, будет и чувственная любовь, сейчас же начнем. Эй, там, в оркестровой яме, готовьтесь к празднику, на сцене декорации... Комнаты... Номер... Гостиница... Дом... Неважно... Лучшее из того, что сумели найти в государстве, прилегшем на бок у моря. Яркий свет на сцене горит, а в зале и тусклый гаснет. На ложе восходит живая мечта в одеянье из теплого ветра.
– И что, эта ваша мечта – только в теплом ветре? А в гневе она что, никогда не бывает? И кукиши никогда не показывает?
– Кукиши не показывает, а в гневе бывает. Тогда глаза ее пылают жарче влюбленных сердец. Ты ведь знаешь, наверное, как прекрасна бывает женщина в гневе. Вот только в гневе она уходит от нас, скрывается... Ведь она не тигрица в неволе, чтобы демонстрировать нам свою ярость.
Стоп, Стоп. Стоп. Собираем билеты у всех пришедших в строгих костюмах и платьях с вырезами для бриллиантов, возвратим им деньги за спектакль, который мы намерены теперь сыграть только для самих себя. Мы убираем со сцены и часть декораций. Зрители ушли, а мы остались, осталась и она, а еще слышна, но теперь уже издали, музыка. Само собой, само собой – Брамс, третья симфония, теперь уже без фортепьяно. Музыканты остались.
И кто же это в номере с декорациями? Да это вы. Ну да, вы. С кем? С ней, все с той же. Вот она, сидит на белом ложе с разбросанными подушками, одеялами в беспорядке, поджав под себя ногу... Вы себе, себе рассказываете, чтобы самому же и вспомнить потом, и сравнить. Эта черточка на лице ее год назад была и короче, и мельче. Так, может быть, и не лучше, но теперь она больше воспоминаний хранит. Воспоминания эти – озеро, над которым все время идут дожди. Не повторится ничто, даже складки этой легкой ткани на ней не лягут так же, не откроют-прикроют того же. И эта улыбка, с которой смотрят на вашу нерешительность сегодняшнюю (что это за огорошенность нашла на вас?), и она, эта улыбка, в точности так же освещена не будет зажженными для памяти вашей огнями. Вы сумели бы нарисовать ее губы именно в этой улыбке? А глаза вот в этой насмешке? И тонкие руки ее разве так же завтра выйдут из рукавов? И ведь вы еще ни одной складочки на этом легком убранстве ее не нарушили. Вы еще не решили, к какой оборке раньше притронуться. Отметили для себя, чем глаза ее, от туши отмытые теплой водой, отличаются от парадного их наряда? Ага, говорите вы, как теребимое ветром платье в неярких цветах от ее же черных и строгих костюмов. Так вы теперь прислушались к собственной жизни? Вы определенно становитесь нам интересны. А ей вы об этом расскажете? Как? Какими словами?
