Василий Дворцов - Каиново колено
— Отстал от поезда. В Красноярске. Не смог догнать на костылях.
Кэт смотрела в окно и плакала одними глазами. Лицо не кривилось, не краснело, только слёзы соскальзывали по проторенным дорожкам. Хорошо для крупного плана в кино, а на сцене не годится. На сцене нужно хотя бы голосом вибрировать. Для достоверности-то. Сергею теперь захотелось выпить. Просто мучительно.
— Сестрёнка, ты давай, ну, за помин душ.
Она словно выросла…
— Что?
— Ну, как полагается. По-русски.
Встала, принесла начатую бутылку водки, две рюмки гранёного хрусталя.
— Земля им пухом. И вечная память.
Сергей сглотнул и сморщился от боли: почка, проклятая.
— Прости, не спросил сразу: детей-то как звать? И сколько им?
— Володя и Сергей. Девять и двенадцать.
— А муж кто? Я его не знаю?
— Не знаешь. Кончил наш универ. Был до перестройки геологом. Сейчас торгует. Как все.
Сергей покивал на бутылку. Она всё так же невыносимо медлительно поморщилась, налила только ему.
— За твоих сыновей!
Он сглотнул и откинулся к стенке. Широковатые отцовы брюки, стянутые старым-престарым, ещё из детства, исшарканным вдоль дырочек ремешком, его же тёплое, застиранное нижнее солдатское бельё, наверное, выданное к юбилею как ветерану, и почти новая клетчатая рубашка. Нет, при всём старании Сергей никак не улавливал от одежды ничего особого. Никаких флюидов.
— Ты бы фотографии показала.
Кэт кивнула, и бесшумно вышла, и он быстро схватил бутылку и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Вот теперь хорошо. Теперь душевно…
Как всё переменилось. Просто в принципе ничего не осталось из его прошлого. Ни самодельных полочек, ни наивных картинок из бересты. Даже потолок подвесной, с зеркальными полосками. Морёное дерево, никель, цветной пластик. Они всё тут вытравили. Ну, да, муж-то торгует. Ему пофиг вся ностальгия. А, тем более, не будет же он терпеть розовский мусор, теперь-то, после смерти стариков. Теперь он тут окончательно хозяин.
Сергей успел приложиться ещё раз, прежде чем сестра внесла несколько больших и малых альбомов. Кэт внимательно, с болезненным прищуром всмотрелась ему в лицо, но промолчала. Вначале подала старый, знакомый с детства, тёмно-зелёный. Наклеенные на картон чёрно-белые снимки с аккуратными мамиными примечаниями. Он, сестра, родители. А вот все вместе на берегу Обского моря. Школа, Новый год, опять выезд на природу… Надо же, даже его армейские сохранились. В конце тонкой стопкой лежали совсем свежие, ярко цветные снимки похорон. Как много народа было. И почти все незнакомые. В три ряда вокруг гробов.
— Ой-ёй, родные мои, простите, простите же меня!.. Сергей потянул к себе бутылку, хотел налить, но потом опять крупно глотнул из горла. Водка не пошла, рванула обратно и протекла из носа. Кэт выдернула поданый, было, ему альбом своих мальчиков. Быстро бросила перед ним на стол салфетку. Чего уж там! Ему и не очень-то хотелось бы видеть чужое счастье. На фоне его горя. Кое-как сглотнул. Ведь только подумать: они умерли в один день! Это же только подумать.
— Серёжа, ты больше не пей. Тебе поспать лучше.
— А потом?
— Потом мы позвоним в Улан-Удэ. Лена знает, что ты должен приехать сюда.
— Да ну её! О чём ты говоришь? Мама и папа умерли, а я не успел даже на похороны!
— Кто ж тебе виноват? Кто виноват в твоём запое?
— А как не пить? И кто не пьёт? Твой мужик, что ли? Конечно, если пофиг.
— Серёжа, это и наше горе. И мой муж вытянул на себе все эти дни. И морг, и кладбище, и поминки. Если бы не он, я бы просто сошла с ума.
— Да перестань ты!.. Горе!.. С ума!.. Бутафория. Кто тебе поверит? Я и не такие спектакли видел. У тебя же всё хорошо: муж, дети. У тебя же всё как полагается. Это я вот урод. То есть, такое моё семейное положение, урод. Калека и пустота. Ну, скажи, что тебе я не противен? Что тебя я не смущаю и не мешаю своим присутствием? Соври!
— Перестань.
— Нет!.. Он допил оставшееся. Нет. Теперь у вас всё будет ещё лучше. И квартира, и, всё. Только меня не забудьте забыть. Проветрите как следует, чтоб и не пахло. Уродом. Ха-ха, горе у них! Жилплощадь освободилась.
Кэт встала, сложила альбомы на подоконник, вытерла пальцы полотенцем:
— Будь ты проклят.
— Что?
— Что слышал. Будь проклят.
На огромном, только что заново отделанном бронзой и мраморами, новосибирском вокзале не так-то просто затеряться. Даже среди стотысячной снующей, прибывающей и убывающей, встречающей, торгующей, промышляющей и оказывающей услуги толпы, вместе с гулом и музыкальными репродукциями постепенно разряжающейся в радиусе километра. Всё время кто-то достаёт. Внутри менты, снаружи блатные. Нет, ехать ни в какой Улан-Удэ он не собирался. Деньги, конечно, взял, от них не убавится. Взял и отцову одежду: крытое коричневой плащёвкой, на натуральной цигейке пальто и чёрную кроличью шапку у него в ларьке с руками оторвали. Сразу появились друзья с хатой, пару ночей перекантовался в весёлой компании. Потом, правда, немного повздорили с хозяином, так как деньги слишком быстро кончились, а, насколько помнится, в его планы как-то не входило поить восемь человек… А потом выяснилось, что и паспорт пропал. Заграничный… Но, дело не в деньгах, нет. Просто он уже раз решил, что не поедет, значит решил. Единственное, что Сергей сделает, это пойдёт на почтамт и отправит дочери маленькую посылочку. Бандерольку с красной коробочкой. Пусть дочурка знает, что её отец, настоящий отец, не всегда был таким. Таким калекой. Он был солдатом и воевал. Воевал за Советскую Родину.
А что на вокзале? Так, есть слабая надежда, что вдруг Муха объявится. С его ногой.
Почти неношеной.
Перед спуском в метро два парня увлечённо что-то обсуждали, широко разводя руками с горячими, завёрнутыми промаслившимися бумажками, беляшами. Надо же, столько у молодых людей здоровья: на морозе, под ветром стоят себе с обнажёнными головами, ещё и пиво из банок сосут. Один, чёрнявый, с ярко голубыми глазами, вдруг осёкся и внимательно всмотрелся в замершего рядом в просительной позе безногого бомжа, чертыхнулся и неожиданно подал беляш. За ним и второй, высокий, с пышными пепельными кудрями, отдал свой. Правда, перед этим ещё раз откусил. Жлоб.
Парни, скинув в урну смятые баночки, бочком сбежали по заметённым дымящимися снежными языками, скользким ступенькам в тепло и свет метро. Беляши были хорошие, тёплые. И мяса ещё много. Пошевелил в мусорнице синие жестянки, нет, пусто, пива не оставили. А, между прочим, этого чернявого и голубоглазого Сергей узнал. Узнал почти сразу: это же он его позавчера в подземном переходе сбил. Вылетел из-за угла как ужаленный, долбанул прямо по коленке. Много же у людей в таком возрасте здоровья. И ничего молодые не помнят. Ничего. Кажется, это Хемингуэй подметил, что счастье, это крепкое здоровье при слабой памяти. Он или не он, точно так или чуть по-другому, но, вот, есть на свете счастливчики. Пока счастливчики. Пока есть…
— Ты тут чё опять ошиваешься?.. Над ним выгнулся длинный, но хлюповатый, какой-то словно весь на ослабленных шарнирах, вихлястый гопник. Никак, тут работать пристраиваешься? Чужой хлеб, типа, отбирать? У старушек, а?
— Да нет. Сына жду, он протез подвести должен.
— Сына? В мокасинах? И сколько ждёшь? Если ты, козёл, здесь за так, типа, собирать думаешь, то ошибаешься. Я тебе не только костыли, а оставшиеся полноги перешибу. Уразумел, чмо? Или повторить для непонятливых?
Огромная олего-поповская кепка из меха норки, чёрная, с барашковыми отворотами турецкая кожанка, широченное синее трико с лампасами. В руке демонстративно крутилась лисичка… Лицо бледно-зеленое, с черняками под глазами, малый явно на игле. И без тормозов конкретно. Если вписать ему с левой в печень, потом ещё коленом, он длинный, сломается сразу. Год назад Сергей в один миг от него рванья бы не оставил, а теперь приходилось глотать. Глотать приходилось теперь часто. Но уже не обидно, к слабости, как к боли, тоже привыкаешь. Тем более, он, действительно, побирался у метро уже третий день. Так, мышковал по полчаса утром и вечером. Но стуканули, успели-таки.
— Да я ж, братан, сам понимаешь, готов делиться.
— Ты чего, не включаешься? Пошёл вон!.. Делиться, он готов. Ещё раз увижу, что ты мне здесь статистику портишь, уздечку подрежу. По самое-самое.
Яркий рубин рифлёного стекла замигал, перелил свет в лимонно-жёлтый. Перейти улицу Гоголя на костылях довольно непросто. Улицу давно не чистили. Грязный, истоптанный за зиму снег на проезжей части просел и не прятал того, что далёкие потомки назовут культурным слоем… Смог и сплошное авто. Человеку просто места не осталось! И плевать, что какой-то таксист, сворачивая навстречу, чуть было не зацепил мятым задним крылом и обдал брызгами снежной грязи. Главное, нужно быть уверенным, что тебя вовремя заметили на законном переходе, ибо все к концу рабочего дня давятся без всякой привязки к светофору. На цвет и свет только очкастые пенсионеры ориентируются. Нет, совсем к вечеру, когда уже на грудь принял, тогда ладно, идёшь себе, ковыляешь в отрубе проклятого инстинкта выживания. И пусть они на своих джипах фафакают, тебе на это сморкаться. Они, которые на джипах, уже совсем из другого мира, с ними даже не представишь, как и где можно соприкоснуться. На заправках и около супермаркетов, где эти хозяева жизни покидают свои толстокожаные сидения с подогревом и песцовыми подголовниками, все места поделены от сотворения российской демократии. Там в основном кормятся пацаны. Малолетки, они очень опасны, одиночку могут забить за так, ради куража, когда обкурятся или ширнутся. И кто бы подумал, что эти развращённые в беспредел ублюдки, тоже дети. Чьи-то дети. Конечно, если бы его взяли на службу куда-нибудь в переход. Но! Но из-за почек рожа постоянно отёкшая, и подающий народ отпугивается. Вдобавок, из-за них же у него частое недержание. Цистит, это, даже если лечить, надолго. Скентоваться с такими же бичами? Ежу понятно, что в компании хорошо, но, только хорошо, когда в кармане не пусто. Тогда тебя, даже если не особо обихаживают, то, по крайней мере, не опускают, на социальное дно. Так что, при любом раскладе, ему лучше волчарить до тепла. Сергей присмотрел себе подъезд с пустой околочердачной площадкой, обжил и старался особо не светиться.
