Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
Выходит, что те же слова Осии в послании Павла имеют прямо противоположный смысл, и я не исключаю, что такое перевернутое использование Павлом текста Осии для СВОИХ целей сбило с толку и синодальных переводчиков — они пошли за Павлом и против Библии.
Убедительно ли все это на Ваш взгляд?
Как всегда Ваш
РафаилПриведя наконец в порядок свое жилище, Виталик набросал сюжет рассказа — подобно большинству, так и не сочиненного.
Самым подробнейшим образом описывается, как человек дотошно и обстоятельно наводит порядок в доме — квартире, комнате в коммуналке, избе, коттедже, особняке… Пылесосит, протирает посуду, чистит столовое серебро, драит пол, полирует мебель, красивыми стопками укладывает в шкафах, комодах, сундуках белье, полотенца, рубашки, развешивает отутюженные костюмы, приводит в порядок бумаги, уничтожает все лишнее. Излагать это можно километрами, любуясь деталями и смакуя там-сям всплывающие находки. Не забыть про пыль на абажурах и лампочках — редко до нее доходит тряпка хозяйки. Далее — накрывается изысканный стол на две персоны. Воспаленные ломтики лососины, бугристые спинки устричных раковин. Замороженная бутылка шампанского в серебряном ведерке — штамп, и Бог с ним. Вензель на серебряных же кольцах, охвативших крахмальные льняные салфетки. Он оглядывает результат трудов своих, из аптечки достает ампулу и отламывает головку. Наполняет два шприца, подзывает собаку. Та привычно опрокидывается на спину, подставляет живот для ласки. Он ловко вводит иглу в вену. И гладит, гладит подергивающееся тельце. Выносит последний пакет с мусором — там же использованный шприц. Возвращается, наливает шампанское в два бокала. Свой выпивает. Возится с запонкой (ее подарок) — засучить рукав. Медленно вводит иглу — теперь уже в свою вену. Последняя мысль — перед встречей — один грязный шприц все же останется неубранным.
Опять собаки
Есть ли смысл вспоминать события, не важнее ли ощущения? Скажем, грязное мартовское шоссе, едва уворачиваюсь от УАЗика, заглядевшись на большую белую бездомную больную собаку в серой жиже: милиционер ласково приглашал ББББС на обочину, та трусила и не верила. Бездомные собаки — от них сжимается сердце. Бездомные люди — вызывают брезгливость. Собак хотелось собрать, помыть, накормить, вылечить, приласкать… Щенки — игривые, с гладким пузом, еще мучительно-счастливые. Старые — тощие, с вытертой шерстью и гноящимися глазами. Трехногие. Сосед переезжал и выбросил на улицу двух овчарок, пожилых уже кобелей. Год — год! — бродили псы по окрестным помойкам, каждый вечер возвращались к подъезду и ждали. Постепенно приходили в упадок. Один прихрамывал. Кое-кто выносил им еду, Виталик тоже. Его все собаки выделяли — любовь с первого нюха. И прощали, когда он растерянно разводил руками: ну нет ничего. Да ладно, чего уж тут, на нет и суда нет. Овчарки улучали момент, протискивались в подъезд и поднимались на свой — свой! — третий этаж. И ложились у дверей бедного новосела. Тот звонил в милицию. Собаки исчезали на время. Потом возвращались. Все реже. Пропали на месяц. Потом появился один. Тот, что хромал. С вытекшим глазом. Лег рядом с мусоркой и лежал двое суток, отказываясь от еды. Пил немного из гнутой миски, подставленной дворничихой. Несколько милосердных скинулись и вызвали ветеринара. Хотите, усыплю, сказал он. Лечить тут нечего. Крайняя сердечная недостаточность. Ночью пес умер сам. От сердечной избыточности — как Нюта?
Отсюда сразу же ползут и формируются в твердую убежденность мысли об извращенной природе человека. Древний — внеморальный — инстинкт убийства: какая тут мораль, просто есть хотелось, территорию защищать. И вкус крови — и к крови, — заполнивший подсознание, никуда не ушел. Прекрасно себя чувствует и матереет под пленочкой морали — тут идет поклон всем религиям. Ну как же без крови! Верблюдов и агнцев, ведьм и гугенотов, неверных и басурман и конечно же евреев — их-то кровь особенно любезна, ибо кричали: «Распни его!» Каинова печать? Ну как же так, ну как так можно — поставить эту самую печать на человека (человек ли он, возможно ли, чтобы человек так вот напрямую общался с Создателем — батюшки, ведь и священников еще не было), от которого многие из нас и произошли: через Еноха — Ирада — Мехиаеля — Мафусаила — Ламеха и прочих. Вот и бродят в людях гены убийства… Чего ж от нас ждать — наследственность.
И как же тем, кто поумнее, не воспользоваться укорененным инстинктом? Главное слово тут — зависть. У соседа лишняя овца — убить, сначала овцу, потом и самого соседа: он удачливей, красивее, денег у него больше, шкурок, женщин… Однако ж — цивилизация, мать ее. Она чего требует? Она требует привести кровопускание в систему, не пускать это дело на самотек и снабдить убийства рюшечками и воланами. Вот сосед нахально завладел камушком в океане. Камушек вроде и не нужен никому, но — не положено. Противу правил. А потому — отобрать. Это обойдется в каких-нибудь 50–60 тысяч жизней. Заставлять не придется, душа готова, бьет копытом от нетерпения. Отпустить узду: мол, можно — вот и война. А чем она отличается от мира? Всего-то тем, что отцы хоронят детей, а не наоброт, это еще Геродот заметил, большая умница.
Но — к собакам. Вот наблюдение одного натуралиста из Уэллса. Если щенки пуделя живут и воспитываются вместе с волчатами, то волчата охотно уступают собакам лидерство и готовы подчиняться, а пуделята, напротив, проявляют агрессию. Что ж это с Артемонами творится? Уж не следствие ли сотен лет общения с человеком? И куда скупее волки, обратившиеся в собак, воздействуют на человека, умягчая его кровожадную природу. А ведь как было задумано! Давал, как известно, Господь имена всем своим созданиям. Жирафу — жираф, слону — слон, тигру — тигр… Время шло, животные проходили перед Ним бесконечной вереницей, и вот, казалось, все уже получили имена… Но тут заметил Бог еще одно — последнее — существо. Оно горько плакало. «Что с тобой, — спросил Создатель, — почему ты плачешь?» — «Как же мне не плакать, — ответила зверюшка, — ведь у меня нету имени». — «Знаешь, — сказал Бог, — не унывай, грешно это. Я припас для тебя необыкновенное имя. Ведь ты станешь самым близким, самым преданным другом человека, а потому имя тебе нужно особенное. Я дам тебе свое имя — если читать его справа налево».
Право же, не стыдно поучиться любви и верности у зеркального отражения Бога — пусть хотя бы в англоязычном мире. Профессор Ёсабуро Уено жил в местечке Шибуя, пригороде Токио, и каждый день ездил в столицу на поезде, а вечером его молодой пес, акита-ину по кличке Хачико, встречал хозяина на платформе, и они вместе шли домой. Однажды профессор не вернулся — он умер на работе. Последующие одиннадцать лет, до своей смерти в 1935 году, Хачико каждый вечер приходил на станцию Шибуя и ждал, ждал, ждал… Сейчас на этом месте стоит бронзовый памятник — собаке? любви? верности? А недавно в Англии объявились две овчарки, о которых писали все газеты. Их нашли на какой-то сельской дороге и отвезли в собачий приют. Бони и Клайд, примерно двух и пяти лет от роду. Бони шла впереди, а Клайд, как потом выяснилось — слепой, ковылял сзади, положив морду на спину подруги. Они не расстаются, и сейчас этой паре подыскивают хозяина. Там-то, в Англии, найдут…
Ни одна религия не наделила собаку душой. Зато эти самые души есть у костоломов и убийц, насильников и грабителей, растлителей и — профессиональных живодеров. Как же, как же — венцы творения.
Эта озабоченность собачьими судьбами сыграла с Виталиком злую шутку, когда они с Аликом Умным предавались одному из любимейших занятий — составлению списков «самых-самых», на этот раз — «самых великих русских поэтов двадцатого века». Поместив в первый десяток Сергея Александровича Есенина, сам Виталик еще не отдавал себе отчета, что не «Анна Снегина», и не «Черный человек», и не «Шаганэ ты моя» подвигли его зачислить Есенина в компанию Пастернака, Мандельштама, Блока, Ахматовой, а «Дай, Джим, на счастье лапу мне», «Утром в ржаном закуте» и решительный отказ поэта лупить по голове меньших братьев. Ну и, конечно, «Корова». Вот это:
Скоро на гречневом свее,С той же сыновней судьбой,Свяжут ей петлю на шееИ поведут на убой.
Жалобно, грустно и тощеВ землю вопьются рога…Снится ей белая рощаИ травяные луга.
Да и сам Маяковский рисковал впасть в немилость и отстать от группы лидеров, не вспомни Виталик об упавшей на Кузнецком лошади — хоть и с трудом, но перевесившей омерзение от, видимо, искреннего: «Стар — убивать, на пепельницы черепа»… Ну и этот, дай Бог памяти, Жак Превер, словно у Маяковского подсмотрел и поменял Кузнецкий на парижский пейзаж:
На площади Каруселилетом,однажды,предвечерней поройслучилась беда,и струиласькровь лошадипо мостовой.И лошадьстояла не двигаясь,стояла на трех ногах,и нога искалеченная,вывернутаясвисала,внушая страх.Рядомстоял не двигаяськучер.Его экипажнеподвижен был,бесполезен был,как стрелки на разбитых часах.А лошадь молчала,лошадь не жаловалась,лошадь не металась тревожно.Она стояла,ждала чего-тои была так печальна и так прекрасна,что было невозможноудержаться от слез.
Лошадиный же рьжий остров привлек его внимание к Борису Абрамовичу Слуцкому, а сеттер Джек — к Вере Моисеевне Инбер. Чудесное стихотворение:
