Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА
Прибыть-то я прибыл (преодолев неодолимые препятствия в виде недельного расставания с Ксюшей и с прикованной к ней женою, безденежья - Джованни нашел итальянских спонсоров, финансировавших мою поездку, - чиновничьей волокиты, личной лени), однако Риччи решил показать мне Италию, и до того, как увидел я Рим, несколько дней колесили мы по дорогам на его голубом автомобиле, начиная с Лавено-Мамбелло, закончив виллой хромого Орсини, то бишь Национальным парком Бомарсо, полным загадочных гигантских скульптур, - и только под конец путешествия попал я в вечный город.
Были в Италии пейзажи и цвета, в которые я, конечно же, влюблялся, влюбился, - вроде Умбрии, ее умбры и сиены, ее дивных теней; вроде дрожащих бликов от солнца в воде на прекрасном усталом постаревшем лике Венеции. Влюбился проездом, мимоходом, как классический туристический Казанова. «Коза ностра, Казанова?» - «Си, синьор; каза нова, каза белла, л'астра д'ардженте, Санта-Лючия! Мольто, мольто бене. Белиссимо, брависсимо, феличита!» «Феличита!» - Аль Бано и Рамина Пауэр пели нам голосами сирен из кассетника автомобиля Джованни.
Особо поразила меня Виченца, куда прибыли мы под вечер, застав город врасплох, в освещении фонарей; там начинал строить Палладио, мимо нас плыли палладиевские - палладианские? - палаццо; стриженая бархатная трава с подсветкой оттеняла их элегантность, стройность, особый масштаб. Камертон Петербурга - Виченца; черты внешнего сходства некоторых ведут, открывавшихся мне из окна автомобиля, удивляли меня.
Находясь в Виченце, словно находишься внутри крупного музыкального инструмента; идет настройка; невольно, почти нехотя, почти случайно настраивают и тебя: ты выпрямляешься, подымаешься, меняется осанка души твоей, - вот что такое Виченца, расположенная неподалеку от Венеции, между Падуей и Вероной.
Я окончательно и бесповоротно влюбился в Перуджию, куда попали мы по дороге из Флоренции в Рим. В этот восхитительный умбрийский город мы тоже въехали поздно вечером. Нас уже ожидала во всей своей красе центральная площадь, образованная кольцом палаццо шестнадцатого века, площадь, чей центр занимает знаменитый колодец тринадцатого столетия. Мы встали рано утром, чтобы подняться на смотровую площадку. Почти вертикальные подъемы и спуски сопровождали нас, в городе поражало изобилие уличных лестниц. Взгляду моему открылась вся Умбрия, ее долины, обведенные горами. Дымка, лилово-голубое, тускло-зеленое, все те же умбра с сиеною, кобальт, золотистые тени, голубая даль, одна из голубых гор. В Перуджии вполне можно было раствориться, забыться; здесь испарялось всякое «я», выветривались амбиции, аннигилировались иллюзии и парфюмерные мечты. После Перуджии, где главенствует природа, - настолько, что поневоле чувствуешь себя ее частью, - в Риме особенно заметно искусственное, человеческое, рукотворное.
Рим - эхо, огромное, величественное, воплощенное, оплотневшее, опредмеченное эхо хора людских голосов из глубины веков, эхо времени; но и пространство, рассчитанное на это эхо. Собор святого Петра наполнен всем. В Риме надо жить долго, чтобы понять его, принять, почувствовать. Иначе его не смасштабировагь, он слишком огромен. Отчасти колосс. И чуть-чуть монстр. В Риме надо жить долго, со дня основания Рима, он только кажется нарочито трехмерным: в нем четыре измерения, четвертое исчисляется временами и Временем как таковым.
Имперская масштабность Петербурга, его рукотворность сродни римской, но родство дальнее, седьмая вода на киселе. Рим - оглушителен! а фантомная музыка Санкт-Петербурга всегда звучит под сурдинку. Петербург не вырос из земли островов своих, он был построен, создан, задан, задуман, насажден, как сад зимний. Петербург - искусственный город, далее следовало бы скаламбурить, развить тему искуса, искушения, искусства, но я не стану этого делать. От гробницы святого апостола Петра я увидел Санкт-Петербург. А из собора в Ассизи, где похоронен святой Франциск Ассизский, видна Перуджия. цветы и цветники умбрийских долин.
В Рим, где поражают цирки, арены, воронки языческого небытия, в коих лилась кровь пленников, согнанных со всего мира, конечно же, должен был прийти ученик Христа, апостол, над чьей могилой вознесен в воздух - купол, противопоставленный воронке цирка даже и формою, и местонахождением. Именно в Риме, где был Колизей, есть - Ватикан.
Вид дивных древностей Рима заставил меня на секунду представить Петербург каким-то американским новоделом, мирискуснической декорацией; я осознал Москву средневековой, в Петербурге не было средних веков, разве что в деревнях островов его, им замещенных.
Джованни припарковал машину и пошел по делам в офис ненадолго. Скучая, я стал смотреть по сторонам. На противоположной стороне переулка, отходившего от улицы, на которой стоял наш автомобиль, расположилось уличное кафе: белые столики, алые стулья, трехцветные зонтики. Посетителей было немного. За вторым с краю столиком я увидел Настасью.
Она сидела, глядя в одну точку. Она очень похудела, постарела, осунулась, на ней были темные очки (она скрывалась за этими огромными очками, как скрывалась бы за полумаскою на маскараде), она, видимо, закрашивала седину, волосы ее были ярко-черные.
Я знал, что мне не надо к ней подходить (в тот момент знал), но не мог от нее глаз отвести. Я смотрел на нее неотрывно, прежде она всегда оборачивалась на мой взгляд. Теперь она продолжала сидеть, глядя в нечто или ничто, впрочем, я понимал, куда она смотрит: на острова архипелага Святого Петра, где мы когда-то жили, где нас больше нет. Окруженная нарядными веселыми людьми, беспечными, наученными веселиться и двигаться статистами блистательной киносъемки бытия, она сидела, совершенно чужая всем и всему, отчужденная, заброшенная, ничья, словно не замечаемое никем привидение. Она стряхивала пепел; на истончившемся запястье заметил я кольца моих любимых серебряных бранзулеток и услышал, угадал их звон сквозь весь уличный шум и гам Рима.
Пришел Джованни, мы поехали.
Мы ехали по великому вечному городу, мой спутник говорил не умолкая, показывая мне хрестоматийные памятники и заповедные, известные только старожилам, любящим город горожанам уголки, гордость римлян.
Я его не слушал.
Я думал о том, что жизнь моя, в сущности, кончена, что я звягинцевский коллекционный фантом, что всякое мое действие совершается по инерции, страшный накат инерции должен ощущаться в моих знаменитых эссе. Потом я подумал о дочери. На самом деле на всей земле, думал я, она - единственное существо, которому я нужен как воздух. Она без меня не может. В эту минуту я наконец увидел то, что показывал мне мой экскурсовод: маленький, неказистый, скромный, почти некрасивый (зато прекрасный) дом Тициана.
В следующее мгновение - я это знал и даже видел - Настасья повернула голову и с величайшим удивлением посмотрела на пустое место, где недавно стояла машина Риччи. Она сняла черные очки, снова их надела, словно то были очки для анаглифных иллюстраций и она надеялась различить изображение, поднявшееся из пустоты. Но без черных очков я не мог представить себе ее нынешнее лицо.
Риччи что-то говорил о детстве Тициана, я перебил его:
– Джованни, дорогой, могу ли я ближайшим рейсом улететь в Петербург? - и чтобы он не успел обидеться или изумиться, быстро добавил: - Мне было видение. Я видел свою дочь. Я беспокоюсь за нее.
Джованни доверял видениям, был отменный семьянин, знал мою Ксению, сквозь пальцы смотрел на мои русские причуды. Через несколько часов он провожал меня в аэропорту.
В самолете я задремал; мне снились волки: волчица, вскормившая Ромула и Рема, со стаей волков бежала через Елагин остров; пьяный царь Петр с не вполне трезвыми сподвижниками и непьющими егерями травил волков: чучело серо-седой пепельной огромной волчицы, считал он, должно украшать Кунсткамеру.
Я проснулся с фразою: «На Медном всаднике сандалии Нерона». И безо всякой связи с сим сакраментальным предложением, без связи со сном: «Почему я не подошел к ней? Не знал, что ей сказать? А раньше о чем говорили? Во что я превратился за эти годы? Я измельчал. Конформный властитель дум, чурка заезжая на фоне великих стен великого города. Не люблю великих городов и великих людей. Но есть кое-что и похуже их: измельчавшие иссушенные души зануд, - и моя теперь такая».
Облака в иллюминаторе образовывали свой облачный город, возможно, на эти облака смотрела в окно ожидающая меня в Петербурге Ксения, а если направление ветра над Европой позволит, прибудет облачный город, чуть подтаяв, в Рим, где глянет на него Настасья: глянет, узнает одно из небес над нашими с ней островами, улыбнется. И внезапно стало мне легко.
ЗИМНИЙ САД
Помнится, я вернулся тогда из Италии в состоянии веселого ожидания, сравнимого разве что с ожиданием заядлого театрала: свет в зале меркнет, занавес освещен, зажглись маленькие елочные огоньки на пультах оркестрантов: сейчас начнется!
