Константин Бадигин - На затонувшем корабле
Арсеньев вынул пачку «Беломора».
— Так вот, Антон Адамович, Ницше призывал любить мир как средство — обратите внимание, — как средство подготовки новой войны… Между прочим, Гитлер неплохо разъяснил все это немцам на практике.
Медонис и Арсеньев, экономя батарейки фонариков, разговаривали в совершенной темноте. Лишь изредка их лица освещались огоньками папирос.
Мимо них прошла группа матросов в высоких резиновых сапогах. Они ловко, с шутками раскатывали по коридору водонепроницаемый электрический кабель.
— Товарищ старший лейтенант, — крикнул один, размахивая «летучей мышью», — конец темноте и керосинкам, батя два ящика электроламп выдал!
— Аккуратнее, не разбейте, ребята.
— Никак нет, товарищ старший лейтенант.
Арсеньев, улыбаясь, смотрел вслед матросам, пока не исчезло пятно света. Кто-то из них громко бухал сапогами по палубе.
— Я вижу, вы неплохой пропагандист. — Медонис усмехнулся. — Простите, мне пришла несуразная мысль. Если бы вам предложили много денег… Не в рублях, а, скажем, в долларах, неужели вы бы отказались?
— Наверно, отказался бы. Они мне попросту не нужны, — не задумываясь, ответил Арсеньев.
— У нас делать с ними нечего, — сразу согласился Антон Адамович. — Но на Советском Союзе не кончается свет… За границей вы могли бы открыть на доллары своё дело. Ну, например, купить торговое судно — скажем, тысяч на десять грузоподъёмностью. Не плохо, а? Ведь вы капитан. Подумайте: капитан собственного судна…
— Нет, увольте, судовладельцем быть не собираюсь, — усмехнувшись, возразил Арсеньев. — Что же мы стоим? Идёмте.
— У меня несколько иная точка зрения на эти вещи, — с вызовом заявил Медонис, шагая вслед за Арсеньевым.
— Какая?
— Ведь моряки — космополиты; корабль — дом, море — родина, единая для всех. Если хотите знать, патриотизм присущ больше кошкам. Кошачий патриотизм. — Медонис захихикал. — Как кошки привыкают к печке, к дому, к ящику с песком, так и человек привязывается к всевозможным предметам, которые он считает своей родиной. Средне-Русская возвышенность, валдайские колокольчики, избы с петухами и прочее — ерунда.
— Так могут рассуждать бездомные люди, пригревшиеся у чужого очага, — гневно отпарировал Арсеньев, — люди, забывшие своё отечество. Родина не только отчий дом и совсем не колокольчики. Народ! Гордость за его великое прошлое и великое настоящее. Россия, — улыбнувшись, с чувством сказал Арсеньев. — Мне приятно произнести это слово и слышать его в устах других. Когда я вспоминаю, как любили мои предки русскую землю, как они мирно трудились, как мужественно оберегали её от врага, делается тепло на сердце. Я думаю, советский патриотизм — это прежде всего любовь к Родине. Каждый народ в нашем Союзе должен любить свою Родину. В своё время Ницше издевался над «смешным, ненужным патриотизмом». Он — да, он был космополитом. Сверхнациональная раса господ, сверхнациональная раса рабов — вот его мечта. Как её отделить от расизма? Странно, что можете думать иначе. У вашей родины, Литвы, — славная история, есть что любить и чем гордиться.
Медонис молча пускал дым в темноту лабиринта. «Скоро ты встанешь у меня навытяжку, сволочь! — злорадствовал он. — Посмотрю, как поможет тебе твоя Родина».
— О-о, вы националист, я вижу.
— Отнюдь, любовь к своему народу никогда не считалась национализмом, — отрезал Арсеньев. — Я всегда уважал другие народы. Но я не могу жить где-то на другом берегу. Нет, это не по мне, — продолжал он горячо. — Сколько приходилось бывать за границей, и всегда одно и то же: месяц проживёшь в Англии, Франции или ещё где-нибудь и уже ждёшь не дождёшься, когда домой.
— Многое, впрочем, можно приобрести и здесь, — примирительно сказал Медонис. Он зажёг фонарь и искоса глянул на старшего лейтенанта. — Доходный домик, например…
— Я против доходной собственности.
— Напрасно! Частная собственность как раз то, что отличает человека от животного. Не помню, кому принадлежат эти умные слова.
— Частная собственность может сделать человека животным, — снова загорячился Арсеньев. — Она несёт несчастье. Как только человек начнёт вышибать деньгу из собственности, он гибнет для общества. Да и себя обкрадывает.
«Вот экземпляр! — удивился Арсеньев. — Словно турист из Америки. Для чего эта вся болтовня? Деньги, собственность, космополитизм… Чего он хочет от меня?»
«Продолжать разговор в этой плоскости нельзя, — подвёл итог и Антон Адамович, — слишком скользко. Он говорит искренне. Чтобы его сломить, требуется что-то сильнодействующее. Кретин! С таким жирным пятном в биографии я запел бы другое».
— Вы бывали в США? — чуть замявшись, спросил он.
— Бывал.
— Мне не пришлось. Как вы считаете, что за народ американцы?
— Хороший народ, душевный, деловой, но…
— Что «но»?
— Слишком доверчивый.
— Слишком недоверчивый, вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, слишком доверяет своим правителям, своей прессе. Что-что, а пропаганда у них на высоте. Как говорится в старом анекдоте, «делают из мухи слона и торгуют слоновой костью».
Впереди показался слабый желтоватый свет.
— Смотрите, здесь ещё одно помещение, — удивился Медонис.
В обширной кухонной кладовке навалом лежали оцинкованные ящики, бутылки с соусами. Разнокалиберные консервные банки раскатились по всем углам. Краснощёкий помощник повара судоподъёмной группы, поставив рядом керосиновый фонарь, сидел на корточках возле груды отобранных консервов и с аппетитом облизывал ложку.
— Товарищ старший лейтенант, — приглашающе сказал он Арсеньеву, — малиновое варенье, а по-ихнему — джем, вкусное.
— Спасибо, товарищ Заремба, ешьте на здоровье. — Арсеньев поднял небольшой зеленоватый чайник.
— На память Андрюшке, — объяснил он, вытирая находку рукавом изрядно выпачканной спецовки. — Вместе чайком будем баловаться.
— Какому Андрюшке? — поднял брови Медонис.
— Сыну, — сказал Арсеньев. — Пойдёмте. Время бежит.
Они миновали ещё несколько кают.
— Здесь можно спуститься в третий класс. — Старший лейтенант показал на квадратное отверстие в палубе.
Но спуститься не удалось: в нижнем коридоре ещё высоко стояла вода.
Антон Адамович посветил туда фонарём. Знакомые места… Там он пробирался вчера с аквалангом. Деревянный хлам, мешавший ему двигаться в воде, кое-где преградил палубу. Выступили холмики песка. Вот свастика на стене, выцарапанная ножом…
— Досадно, — с сожалением протянул он, — но что поделаешь! Моряки говорят: выше клотика не полезешь. А как вы считаете, товарищ Арсеньев, скоро ли вам удастся осушить третий класс?
— Боюсь предсказывать, — вздохнул Арсеньев. — Мы недавно остановили половину насосов. Остальными поддерживаем прежний уровень. В труднодоступных отсеках идёт подчистка. Кое-где ставим новые заплаты, чиним старые пластыри. Скучная, но необходимая работа. Без неё корабль не подымешь. Откачку скоро возобновим, — добавил он, снова посмотрев на часы. — Ну, а в третьем классе часа через три, думаю, можно будет гулять так же, как здесь.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ВСЕ СЛАБЫЕ И ВСЕ НЕУДАЧНИКИ ДОЛЖНЫ ПОГИБНУТЬ
— Хулиганство несовместимо со званием советского офицера. Вижу, вы это хорошо понимаете. Но не все пропало. Я готов пойти вам навстречу, мы все забудем: ничего не было, никто ничего не знает. Но все это при одном условии… Что вы скажете?
Антон Адамович, развалившись в хозяйском кресле, говорил медленно и наставительно.
На брезентовой раскладушке устроился Арсеньев. Он сидел, опустив голову, тяжело задумавшись. «Нет, какой уж капитан, если память отшибло! — размышлял он. — С такими способностями ты опасный человек на морском флоте. Можешь такое натворить, что министру не расхлебать…» Он посмотрел на карту Студёного моря, висевшую над койкой, и вздохнул.
Слова Медониса коснулись лишь краешка сознания.
Как только из воды стали выходить нижние этажи, каюта Арсеньева потеряла свой прежний вид. На полу появились следы грязных ног, бумажки с цифрами и чертежами в беспорядке валялись на столе. На постели, едва прикрытой одеялом, лежал толстый справочник в серой обложке. Теперь сюда часто заглядывали моряки, и каюта смахивала на диспетчерскую. Чуть попахивало отработанным газом. Трескотня мотопомп стала тише: большинство насосов перенесены в нижние помещения.
Антон Адамович сделал паузу и испытующе посмотрел на Арсеньева.
Тот молчал и приглаживал бровь. Все, что говорил Медонис, теперь он слушал с нарастающим раздражением.
— Кстати, почему корабль так накренился на правую сторону? — Антон Адамович вопросительно кивнул на самодельный кренометр, вырезанный из куска меди. — Сидеть неудобно.
Арсеньев тоже машинально повернулся к прибору.
«Да, ещё крен, откуда он возник?» Он вспомнил: как только в кормовых отсеках снова заработали мотопомпы, стрелка показала пять градусов, потом восемь, и крен продолжал увеличиваться.
