Юрий Азаров - Печора

Я лгал себе, когда считал, что мое. сознание всегда рвалось к борьбе и я в ней черпаю праведность. Почему же моя праведность обернулась темной силой, двурушничеством? Предательское подсознание развертывало всю выгодность крикливого правдоподобия. Правдоподобия, прикрытого искренностью. И все-таки у правды нет иного пути. Духовное обнажение и есть начало духовной революции. Кто-то сказал: в наше катастрофическое время под землей уже ничего не спрячешь — путь спасения духовных ценностей иной, их надо не прятать, а явить миру, и явить так, чтобы мир признал их неприкосновенность, чтобы сама жизнь защищала их.

Я шел по берегу. Идти было скользко, и я то и дело падал. Я шел и говорил вслух. Я угрожал. Я должен был совершить поступки, которые что-то изменят в моей жизни. Вычеркнут из моих замаранных и оплеванных обстоятельств запятнанную честь моего имени, восстановят что-то в моем уроненном достоинстве.

И к черту пустые слова. Горы слов хоронят самую суть нравственной энергии, хоронят человеческую отвагу. В последние дни я жил в склепе из слов. Моя словесная робинзонада — иллюзия моего освобождения, псевдопоиск и псевдоидеал. Пора разрушить этот склеп. Пора дать простор ищущему правду человече-. скому духу. Я шел по берегу Печоры, будто прощаясь с прошлыц. Рядом плелись мои сторожевые — моя ложь, мой страх и моя суетность. Я ощущал их холодные, омерзительные тени. Блодов не раскусил меня. Он сказал: «В тебе, старикан, живет бесстрашный Дон-Кихот».

Если бы.

25

В течение последних двух недель я не переставал думать о Новом Свете. Пришло облегчение и тихая радость. Однажды мои дети, это было в воскресенье, пробежали мимо меня, и даже никто не подошел ко мне. Света и Чернов особенно торопились. Мне было больно: они даже не оглянулись. В другой раз я бы переживал, а теперь мне было спокойно. И боль соединялась с приятным ожиданием. У меня теперь был Новый Свет. Там должны жить дети — сироты и полусироты. Ночами я читал. И думал о том, что самое главное в жизни — посвятить себя истинному. Служить ему. Но как избежать соединения в себе праведности с оголтелостью, жажды мудрости с фанатизмом, борьбы с невежеством? Как уберечь истинный свет от темных сил зла?

— Ты многого хочешь. — Это Она являлась ко мне вновь и вновь. — Ты сражаешься с вещами, которых нет. Они действительно подобны тьме. Ты думаешь, что утверждаешь нравственность? Это не так. Нравственность разрушается, когда нет любви. Твоя нравственность строится на отрицании, на ненависти. Ты ищешь везде темные силы — в Аввакуме, в Робеспьере, в Новикове, в Бреттерё. Когда есть свет — тьма сама исчезает и не нужны баррикады. С тьмой ты ничего не можешь сделать непосредственно. Если ты хочешь что-то делать с тьмой, надо улучшить свет. Тьма — это отсутствие света. Не борись с отсутствием.

— Ты задаешь мне новую программу.

— Пусть будет так. Только это очень старые истины.

— Выходит, борьба не нужна?

— Напротив. Только не слепая. Ты считаешь, что они с тобой борются? Ничего подобного. Точнее, тут совсем другое. Они борются с тобой, потому что ты раздражаешь и потому несешь тьму. — Я несу тьму?

— Перестань нести темное, и с тобой никто не станет бороться. Посмотри на себя: на кого ты стал похож? Губы скомканы, глаза как у сумасшедшего, брови насуплены. Ты болен. Ты живешь в непрестанном гневе. Гнев — это тот вулкан, который уничтожает все живое.

— Я устал.

— И усталость твоя пройдет, когда ты проникнешься светом и не станешь кидаться на людей.

— Ты говоришь, как моя мама.

— Она права. Избавься от забывчивости.

— У меня хорошая память.

— Ты постоянно забываешь то лучшее, что есть в тебе. Ты продукт времени, только наизнанку.

— Что это значит?

— Ты ратуешь за гуманизм с искаженным от злобы лицом. Ты становишься в чем-то хуже Новикова, Бреттера и Рубинского.

— Что же мне делать.

— Ты прав в одном. Просветленность может наступить мгновенно, если человек хочет света.

— Я готов обнять Новикова и Рубияского и кого угодно, лишь бы выйти из тупика. Но если бы я кинулся им в объятья — они бы не приняли меня.

— Они ждут от тебя только зла.

— Значит, они правы в чем-то. Они правы, а не я?

— В чем-то и они правы.

— Я ничего не понимаю, я вконец запутался.

— В твоей голове хаос. И это твой плюс. Там, где нет хаоса, там нет творчества. Нет поэзии. Поэзия — это особая способность ориентироваться в хаосе. Нравственная, профессиональная деятельность, какую ты избрал, сродни поэзии. Поэзия сходна с твоим делом, но быть поэтичным — не значит быть нравственным. Ты отделился от людей воссозданным миром красоты. Сумеешь разрушить стены этой красоты — откроешь для себя путь к человеку. К другим.

— А если не сумею?

— Погибнут твои мечты.

— А если я достигну совершенства в самом себе?

— Кому нужны будут твои нравственные достижения, если все против тебя! Кому ты будешь нужен, если ты замкнешься на самом себе? Даже дети тебя не примут. То, что случилось с тобой и с детьми вчера вечером, когда даже самые близкие тебе ученики отвернулись от тебя, — не случайность. Ты им больше не интересен. Не нужен им.

…Я снова и снова ворошил прошлое и всюду видел изъяны: череда темных сил, темных притязаний и мрачных полураскаяний. Жадная, ненавистная оголтелость. «Ты же не слышишь других!», «Ты же не слышишь, что тебе говорят!» — это в в твой адрес. Стыд настигал меня все новой и новой волной. Встретил капитана. Мягко и робко сказал (в последние дни родилась во мне новая интонация):

— Я, наверное, во многом не прав был.

Он пристально посмотрел на меня;

— Не вздумайте это Новикову сказать.

— Вы так считаете?

— Не юродствуйте. У вас все хорошо складывается.

— Почему?

— Потому что вы попали в струю. — Вы говорите, как всегда, загадками…

— Есть, разные люди. Одним для творчества нужен покой, другим — борьба.

Как он точно все схватил во мне. Я не в состоянии не бороться. Мне нужна схватка. А борьба — это рождение и темных сил. Это убиение любви. Нельзя бороться любя. Борьба и любовь — две противоположности. Если потребность в борьбе так жадна и слепа, я не способен любить.

— Тогда незачем стремиться к созданию новых форм жизни, — это Она.

— Я мог бы пожертвовать собой сразу.

— Это зло.

— Рефлексия и деятельность несовместимы, как и любовь с борьбой.

— Это не так! Истинная любовь — это тоже борьба. Постоянно обновлять себя, просветлять свой дух — это самая великая схватка человека со злом. Пойди к Дребенькову, к Новикову, скажи, что ты был не прав, скажи это любя, и их сердца откроются для тебя.

— Ложь. Я сделал попытку сблизиться с Новиковым, он расценил это как слабость, как мой поступок применительно к подлости.

— Это не так. Моя ошибка была в моей гордыне. Я погибла, потому что любовь моя замкнулась на Нем. Ты заикнулся на себе — и ты стоишь на краю пропасти.

У Новикова были какие-то неприятности. Его тоже таскать стали. Может быть, поэтому я и решился на шаг, которого и потом никогда не стыдился.

Я догнал его на улице. Он шел, должно быть» домой.

— Только два слова, — сказал я.

— Что вам угодно? — спросил он холодно. Я что-то переборол в себе:

— Я уеду. И хотел бы, чтобы вы простили меня.

— За что? — улыбнулся он удивленно.

— Я во многом был не прав. Простите меня. — Я не понимал до конца, что со мной творилось. Теплый клубочек моей надежды развертывался и разрастался во мне. На глаза навертывались слезы.

Он не сказал: «Что вы хотите от меня?», не стал успокаивать. Он протянул мне руку. А я растерянно смотрел на его пухлую ладонь и какое-то мгновение не мог сообразить, что значит этот его жест и как я должен на него отреагировать. Потом я тряс его ладонь и бормотал:

— Благодарю. Спасибо вам за все.

Странно, я произносил эти слова, и мой внутренний слух не улавливал даже оттенка холуйства в этом чистосердечном признании. Я обретал что-то новое для себя. Это «новое» пока что было инородным состоянием, оно еще не вплелось в мою душевную ткань, но гулко заявило свое право на жизнь. Между прочим, от меня это не укрылось, Новиков был уже не тот Новиков, который мог орать во всю глотку: «Кто советская власть? Я — советская власть». Холодная реабилитационная волна остудила его пыл. Он тоже помягчел, будто сдавать начал.

— У вас все впереди. — Это он сказал с интонацией, похожей на интонацию капитана.

Брыскалов в последние дни мне все твердил одно и тоже: «Предстоит еще много сделать. Мы в самом начале пути». Все это я понимал умом. А вот сердце еще не напереживалось, чтобы в привычку вошли ласка и добрый настрой, не родилась во мне еще та — сила, которая объединит меня с другими людьми.