Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
Еще об одном московском землетрясении свидетельствует Карамзин, но к веку девятнадцатому, прагматическому и просвещенному, уж забыли о том, что просто так, только лишь из-за тектонических случайностей, земля не качается, погреба не трескаются и провалы посреди мостовых не образуются. И если вдруг начинают раскачиваться люстры, стол с горящими свечами в шандале едет прочь от стены, а двери хлопают, никто не примет сие за предупреждающий знак, а назовут землетрясением, поудивляются и переживут.
И бесам, должно быть, стало неинтересно. Землю московскую они трясли все слабее. В двадцатом веке не землетрясения были, а недоразумения. Но, может, бесовня примеривалась, силы берегла…
* * *– What about your summer holidays, my dear friends? – спросил Юрий Алексеевич Мареев, учитель английского языка, он же классный руководитель. Спросил в последний день перед летними каникулами, да и вообще в последний раз спросил – генераловская школа закрывалась навсегда. – What about your plans? Who wants to tell us? In English, please!
Восьмой класс сонно молчал. Муха жужжала по стеклу, измучилась жужжать и свалилась на подоконник. С тихим шуршанием упали чешуйки старой побелки с потолка и рассыпались в пыль. Заглохший сад за окном замер, словно мучился неизвестностью. Редкие облака приклеились бельмами к далекой синеве. Май в этом году был засушлив, скуп на цветение, пылил по дорогам. Генераловка обмелела, стала мутной, илистой и будто бы замерла на месте, заросла камышом по заводям, а местами – почти до середины течения, намереваясь превратиться в болото.
Диких уток развелось по камышам, и на них охотились, просто-напросто ловили большими рыбацкими сачками. Собирали и мелкие утиные яйца – пекли эту гадость. Надобности в том никакой не было, но такое появилось в Генералове поголовное увлечение. Пестрая скорлупа, косточки и серые утиные перья засыпали поселок. У пяти-шестилеток завелась мода украшать себя перьями. Собаки и кошки жрали утиные потроха и болели от утиных паразитов. Мухи, случалось, летали тучами и гудели заунывно, до зубной боли.
Генералово дичало, что ли. Заброшенных домов прибавлялось, заборы падали, их растаскивали на дрова. И везде-то крапива. Такая крапива! Вместо елок такую крапиву рубить. Только на что? Трепать на волокна и рубаху плести? Самое время юродствовать. Нет, правда что самое время учить отроков иностранному языку.
– Maybe you are going somewhere, – не унимался Юрий Алексеевич. – It's interesting to know.
– Любопытство сгубило кошку, – нахрюкал себе под нос в пробивающиеся усенки местный клоун Роберт Нелепский, Робик, дважды второгодник и сын одноклассника Юрия Алексеевича Мареева Тимона Нелепского. Робик был не в пример многим пристойно приодет папашиными стараниями, потому что неугомонный Тимон подвязался все больше в Тетерине на торговых работах и мог себе позволить покупать своему оболтусу приличное барахло.
В Генералове работы не было, колхоз давно сдох. Кто не совсем ленивый, возился со скотиной. А так кормились своей картошкой, самогонку гнали, чтоб не покупать дорогое пойло, разлитое чуть не в хрусталь, что продавалось нынче в сельпо и в ларьке у железнодорожной станции. Хлеб зачем-то запасали мешками, и он черствел – так и жевали, черствый. И еще уток ловили по камышам, да.
– Кош-ку… – скучно повторил Робик и заткнулся, поведя сонным взором. Никто даже не улыбнулся. Выходки его давно всем прискучили.
– So, – вздохнул Юрий Алексеевич и покрутил шариковую ручку меж пальцев. Скучно ему было не меньше, чем его ученикам. – So! – повторил Юрий Алексеевич и пристукнул для порядка ручкой по столу. – Are you going anywhere, children? Answer me, if you please!
– Чилдрен! – прокряхтел второгодник Робик, все-то в жизни познавший, в том числе и плотскую любовь – замечательные были кусты в школьном саду. Дебри! Джунгли! – Чилдрен! – косо ухмыльнулся он, и сарказма в его ухмылке было на тысячу рублей, не меньше. Затем он обернулся и окатил опытным плейбойским взглядом Светку Азаркину, не бог весть какую красотку, надо сказать, но дородности у девицы хоть отбавляй в четырнадцать-то лет. Светка немного покраснела, но этак горделиво, со знанием дела. Робик ей подмигнул и распустил мокрые губы. От него несло баночным пивом, напитком аристократическим по здешним понятиям. Недопитая банка стояла под партой.
– Maybe you have any dreams, – вяло настаивал Юрий Алексеевич, игнорируя антрепризу Нелепского.
Но никто не проявлял желания делиться своими мечтами. Юрий Алексеевич предполагал, что делиться, в общем, нечем. Скорее-то всего. Стремления у этих тупиц-акселератов одни – потискаться на танцах в клубе да по кустам пошастать. А в остальном – полная неопределенность. Между прочим, нет никакой гарантии, что они понимают то, о чем он их спрашивает. Коровы быстрее научатся языкам, чем эти… дети, прости господи. Первичная протоплазма, а не дети. Все без толку. На кой ляд им школа? Закрывают, к всеобщему облегчению, местную каторгу для несовершеннолетних, всем мороки меньше.
– Хорошо, – устало сказал Юрий Алексеевич, – раз никто ни о чем не мечтает и никуда не собирается… Урок окончен. Всего вам наилучшего, господа. Если есть желание, можете попрощаться с вашей альма-матер.
– Загнул по матушке, – хихикнул обнаглевший Робик. – А желание-то есть. Кое-какое, – снова обернулся он к Светке. Та, опустив глазоньки, запихивала в сумку школьные принадлежности.
Интересно, презервативы у нее из пенала не посыплются, подумал Юрий Алексеевич. И еще он подумал, что даже на зоне не был столь циничен. И еще он подумал, что превращается в мизантропа, и, слава небесам, что школу закрывают, потому что еще год, и он сделается не то что мизантропом, а маньяком, просто передушит все юное население Генераловки, чтобы не размножалась такое ничтожество. А ведь все росли у него на глазах, и тот же Робик Нелепский еще года три-четыре назад являл некоторые признаки интеллекта, пока не задавила их скороспелая самцовость.
Школа закрывалась. Зимние ураганы сдували слабое проржавевшее железо с крыши, с потолков текло, штукатурка местами осыпалась до дранки. Ветхие рамы не держали стекол, почти не осталось лепнины на фасаде – попадала. Канализация прогнила, и специфический душок разносился сквозняками по всему зданию. Паровые батареи погибли, и зимой находиться в помещении школы без тулупа и валенок представлялось ничем не оправданным авантюризмом.
Школа закрывалась. С одной стороны, туда ей и дорога, еще, глядишь, потолок на голову обвалится. Кроме того, сил больше нет долдонить и вбивать в тупые головы алкоголизированных еще в утробе созданий прописные истины. С другой стороны, что дальше-то? Работы больше нет. Летом можно отдохнуть, а дальше? Видимо, придется подаваться в Тетерин, заявляться в городской отдел образования и добиваться места школьного учителя. Добиваться, потому что у Юрия Алексеевича судимость, а в областном центре на это не станут смотреть сквозь пальцы, как здесь, в деревне, где треть, если не половина, мужиков так или иначе «причастились» – по хулиганке или за бытовые смертоубийства в состоянии тяжелого алкогольного опьянения.
В Тетерине жил отец вместе со своей железнодорожной кассиршей, которую завел в период знаменитого Ирочкиного московского отсутствия, и работал на станции «Тетерин-Перегонная», там же, где и его кассирша. Жил с тех самых пор, как Юра вернулся вместе с Людмилой, не пожелал мешать молодым.
Бабушка Нина Ивановна стала тяжела на подъем и все сидела в любимом углу, прислонясь к пристеночку, и глядела недоброй совой, не одобряя Юриного брака с «рыжей шалавой». Сидела-сидела, целый год сидела, все больше молчала, поджимала губы, вздыхала со всхлипом, вспоминала Ирочку. И часто поминала кагорцем. И померла сидя, прислонясь к пристеночку.
Теперь она лежала под железным крестиком и под розовым веночком на генераловском кладбище, и адрес ее был Третья Генеральская дорожка, участок тысяча триста сорок третий. А Ирочкин – тысяча триста сорок второй, с каменной плитой и одиноким белым ирисом – бабушки Нины изящной затеей. Между ними – бузинный куст и скамеечка. Над ними небо одно.
* * *Вот Людмила еще… Ничего у Людмилы не вышло с истоками, правильно она чувствовала. «Рыжей шалавой» вернулась к истокам и осталась ею. Сначала она удачно пристроилась торговать в сельпо, с ходу лихо обойдя конкуренток, – место было для многих вожделенное. Но сельское начальство выбрало Людку – за внешность, улыбчивость и галантерейное обращение, и она подвизалась в лавке довольно долго и успешно. Любила Юру и приносила иногда появлявшиеся дорогие деликатесы в красивых упаковках, быстро освоив искусство торгового обмана. Юре стало тошно года через полтора, Людке тоже. Юра замкнулся, Людка стала осваивать импортный и запредельно дорогой магазинный алкоголь – все равно никто не покупал. Воровали иногда, это было, но не покупали.
И случилось неизбежное. Женщины, и все больше Людкины сверстницы и даже одноклассницы, заметили в один прекрасный момент, что она попивает – почти даже в открытую, прямо за прилавком – импортные ягодные наливочки, ликер «Амаретто», а то и шведскую водку и в кураже ведет соблазнительные разговоры с чужими мужиками, пусть и не представляющими собою бесценное сокровище.
