Млечный путь - Меретуков Вионор

Может, он попал в мусульманский рай, о котором тайно грезил? И на практике убедился, что муллы не врут, и там, в их гостеприимном раю, благоухающем фиалковыми дезодорантами, действительно текут реки, полностью состоящие из в меру охлажденного шампанского, где вздымаются горы огнедышащего плова, а сонмы дев с задницами-мандолинами развлекают новоиспеченных покойников прельстительными песнями и зажигательными танцами, а потом дарят им ночи, полные неги и страсти? Надеюсь, там все так и есть. Не то что у христиан, которым надо сначала пройти многовековую проверку в Чистилище, где с помощью сильнодействующих стиральных порошков их будут отмывать от греховной скверны. И только потом либо в ад, к чертям на сковородку, либо в рай к ангелам, с их надтреснутыми лютнями, душу изматывающими псалмами и пресной амброзией.

Корытников был сумасшедшим, чрезмерно увлекшимся философией жизни и смерти. Если о жизни и смерти думать лишь изредка, можно допустить, что это принесет некоторую пользу мыслителю. Но если думать об этом постоянно, это приведет к повреждению рассудка. Вот Корытников и свихнулся. А теперь одним сумасшедшим на свете стало меньше. И так их развелось до черта и больше. Корытников, конечно, был опасен. Он был опасен уже тем, что был непредсказуем, как все сумасшедшие. Как я не понял этого раньше?

Мертвый Корытников оказался почти нетранспортабельным. Весил он никак не меньше центнера. «Где этот негодяй так отъелся, не понимаю!» — с ненавистью бормотал я, волоча его за ноги по тропинке к запрятанному в можжевеловом кустарнике тайнику.

«Наверно, я сделал все правильно», — рассуждал я, сидя на веранде и устремив взгляд за окно, где полыхал розовыми, белыми и иными весенними цветами разросшийся фруктовый сад. А может, и не полыхал, может, мне все это казалось, потому что я не знал, какое сейчас время года. Я был как бы вне времени.

Я налил себе полный стакан первача. Выпил. С удовлетворением констатировал, что первач ничем не хуже «Мартеля», которым я накачивался в Стокгольме. На душе у меня впервые за последние месяцы было покойно. Сердце билось ровно, словно я только что вернулся из кардиологического санатория.

Мне опять припомнился Екклесиаст: «И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем». Ну, так далеко я не заглядываю. Попробуем немного подправить высказывание, подкрепив его знаком вопроса: «И кто скажет, что будет со мной хотя бы завтра?»

Глава 42

Настала пора сжигать за собой мосты. Но поскольку никаких мостов у меня за спиной не было, надо было сжигать то, что находилось под рукой и что хорошо горело. Начать я решил с дворца под Можайском. Дерева после реконструкции там было навалом. А оно, как известно, прекрасно горит. И очистительному огню безразлично, из каких мест доставлены эти деревяшки: из Италии, Карелии или Китая. Когда дерево хорошенько разгорится, его не остановить никакими пенными огнетушителями.

Мне надо было окончательно похоронить Андрея Андреевича Сухова. Мало было избавиться от тускло сияющей лысины, усов и роговых очков, так уродовавших его внешний облик, надо было добить его физически. И вернуть самому себе доброе старое имя. Сапега так и рвался из меня наружу.

Мне предстояла нелегкая работа. Роль мертвого Сухова должен был исполнить куда более мертвый Корытников. Пусть его труп послужит благому делу.

Проклиная все на свете, я извлек тело своего бывшего наставника из тайника. Мертвый Корытников сильно отличался от Корытникова живого: за эти дни он ощутимо потяжелел. Прибавил он и в объеме. Он разбух. Наверно, напитался сырым воздухом. И пахло от него не так, как пахло, когда он был жив. Кривя и морща нос, я завернул тело в ковер и уложил в багажник. Я так взмок, что пришлось переменить рубашку. После этого я отдувался не менее получаса. Когда руки от перенапряжения перестали дрожать, я сел за руль.

Домина под Можайском была записана на имя Андрея Андреевича Сухова. И, насколько мне помнилось, не застрахована. Так даже лучше. Сгорит, а вместе с ней сгорит и память о последнем владельце.

Подожженный с восьми сторон, аналог Парфенона полыхнул, как будто был сложен из игральных карт. Огонь заполоскался на нижних этажах. Потом, стремительно разрастаясь и напористо гудя, рванул ввысь. Пламя лизало стены и добиралось до кабинета под крышей, где, полулежа в кожаном кресле, дожидался кремации труп Корытникова. Чтобы втащить его туда, мне пришлось попотеть повторно.

Я стоял в укрытии, обнюхивал руки, упоительно пахнущие бензином, и любовался зрелищем. Пламя над дворцом превысило его высоту примерно вдвое. Вот не ожидал, что пожар подействует на меня столь возбуждающе! Пожар завораживал! Прямо Рим времен Нерона. В какой-то момент я почувствовал себя великим актером. Я разделял чувства преступного императора: мне нравилось, как горит мой Парфенон. А не поджечь ли мне Москву? При нынешних ценах на бензин денег у меня хватит. Начать с богатых предместий и ими же и закончить.

Зрение я унаследовал от отца, который говорил, что у него глаза грифа. Я усилил свое безупречное зрение с помощью окуляров цейсовского бинокля и в окне соседнего дома узрел мерзкую рожу прокурора. Выпучив глаза, служитель закона прижимал к уху телефонную трубку и яростно шевелил губами. Видимо, вызывал пожарных. И действительно, спустя какое-то время послышались пронзительные звуки сирен. К этому моменту дворец практически перестал существовать. Я не стал дожидаться концовки восхитительного зрелища, сел в машину и рванул в Мушероновку.

Из обреченного дома я забрал лишь позолоченные сапожки с загнутыми кверху носами.

Одна мысль не давала мне покоя. Когда я увидел прокурорскую рожу, я пожалел, что не поджег и его дом.

Странным образом пламя повлияло на мое внутреннее состояние: мне страстно захотелось вновь испытать то, что называется жизнью. Со смертью повременю, решил я. Пусть этим умышленным сокращением, искусственным прерыванием дней быстротекущей жизни занимаются другие — те, кому это в радость. Кстати, кое-кому я бы с удовольствием помог. А сам бы занялся самим собой, своим нравственным и физическим здоровьем. Для начала хорошо бы проветрить мозги. Но как это сделать? Ах, если бы было можно отделить голову от плеч! Снять ее, погрузить в крепкий раствор каустической соды, хорошенько промыть, очистить ее от всякой дряни, налипшей за годы поисков так называемой цели жизни, и потом, стерильно очищенную, свободную от воспоминаний, треволнений и душевных потрясений, водрузить обратно. А впрочем, можно оставить так: голова отдельно, тулово отдельно. Удобно и хорошо помещается в чемодане: на случай, если вдруг появится желание попутешествовать налегке.

В моих действиях по-прежнему было мало логики. Ну, кто, скажите, будет сжигать собственный дом, только что с таким тщанием отстроенный? Повторяю, в моих действиях по-прежнему почти не было логики. И я надеялся, что именно это повергнет моих преследователей, если они существуют, в состояние неуверенности, недоумения и растерянности.

Глава 43

Я вспомнил ночь, самую страшную ночь в моей жизни. В воображении зарябили, запрыгали картинки. Накануне, перед той страшной ночью, я находился в больнице, где в проклятой желтой палате нестерпимо медленно умирала моя жена. Она была безнадежна, врачи это знали и методично, с упорством маньяков и в полном соответствии с министерскими инструкциями, продлевали ее страдания. Когда-то в юности она и ее закадычная подруга поклялись, что если для одной из них настанет некая ужасная пора, полная мучений перед смертью, то другая из милосердия найдет способ облегчить ее страдания, то есть даст ей яду.

Я бы напомнил подружке о клятве, если бы та оказалась рядом. Но подружки имеют обыкновение исчезать тогда, когда в них есть нужда. Зато рядом оказался я — со дня свадьбы мечтавший о свободе и совершенно одуревший от ее криков. В какой-то момент неверный спутник жизни с отсутствующей совестью решился на преступление или на подвиг — это уж как кому нравится.