Виктор Свен - Моль
…В полдень на столе начальника Главного управления милиции (Москва) вспыхнула сигнальная лампа:
— Тревога! Объявляем розыск! Условное название: «УРАГАН».
Телетайпы выстукивали последние сводки… С места происшествия фототелеграф передавал снимки Виноградова и Яковлева, бежавших из Н-ской колонии — строгого режима: в момент, когда на эти места обрушился ураган.
Милиция нескольких областей включилась в розыск… Бежавшие исчезли бесследно в таежных дебрях…
— Чувствуете масштабы? — спросил Собеседник. — А фон-то какой! Сибирь! Тайга. В тайге — концентрационные советские, нет, нет, не сталинские, нынешние, брежневские лагери 1966 года, среди которых был и тот, строгого режима, откуда исчезли бандиты Виноградов и Яковлев, по следам которых — по разработанному в Москве плану «Операции Ураган» — кинулись чекисты нескольких областей. И началась всесоюзная (масштаб какой!) операция «Ураган». Сколько длился этот «Ураган» — не сказано. Ясно лишь одно: тайга — это Сибирь. В Сибири — начало. Коломна — это близ Москвы. Коломна — конец. Конец после того, как появился чудесный, сознательный мальчик, выдрессированный в духе любви, преданности и подозрительности. Мальчик — в будущем — бесспорный чекист. Но пока что — он только мальчик. И когда к его папе-маме заглянули какие-то незнакомцы, сознательный мальчик пионерским нюхом учуял «государственных преступников» в тех, кто был гостем папы-мамы. Мальчик ничем себя не выдал. Даже папа-мама не заметили, как мальчик исчез, чтобы донести о таинственных гостях, которых приняли папа-мама. Дальше… что ж, вот еще две-три строчки из очерка:
…Приметы — совпали с приметами операции «Ураган». Сомнений не было: это — Виноградов и Яковлев…
— Мальчик, — добавил Собеседник, — как ни в чем не бывало, вернулся к папе-маме. Жизнь продолжается. А в это время — ну, вроде мелькания кадров. На сцену выходят специальные оперативные чекистские группы. В группах — майоры и капитаны. Они выслеживают и «берут» Виноградова. Потом — ночью — в устроенную засаду попадает и Яковлев, и так неожиданно, что «не успевает пустить в ход гранаты». «Правда» с удовлетворением ставит точку: «…Так закончилась операция Ураган».
Вы хмуритесь? Не надо, — попросил Собеседник, протягивая руку Автору. — Забудьте о моих справках из хроники «нового мира». Вернитесь к свои давним запискам. Ворошите их, вздыхайте над ними, делайте ту книгу, которую — вы помните? — хотел создать наивный, никому не нужный Владимир Борисович Кулибин, странный друг Леонида Николаевича Решкова. Решков? Да, вы его приведете к трагическому концу, упустив из виду, что и после Решкова ничто не изменится.
Чувствовалось, что Собеседник хочет втолкнуть Автора в день сегодняшний. Нет, Автору ближе и светлые и мрачные судьбы тех, кто уже ушел из жизни, пусть даже и не под им принадлежащими фамилиями. Об этих судьбах — молчать нельзя, хотя не всё в них ясно и не всё поддается точному анализу.
Автор, например, в своих заметках явно пренебрежительно отнесся к Другасу, появившемуся в Киеве незадолго до возвращения туда Уходолова.
Другас, думал Автор, фигура эпизодическая в том странном мире, в котором жили Тобаридзе, Ступица и Атаманчик. На страницы «Моли» Автор не собирался пускать Другаса: ему там делать нечего.
Но недавняя встреча с Собеседником заставила Автора внимательно, вроде бы повторно перечитать теперь уже пожелтевшие от времени наброски.
С большим опозданием Автор признается в том, что он тогда — давно — не сумел разглядеть, какая острая игра началась сразу же, после первого столкновения Уходолова с Другасом. Это признание позволяет сказать сейчас, что Другас был накатчик, чекистский агент большой марки, засланный на берега Днепра не только для «работы» с Суходоловым-Уходоловым, но и для раскрытия следов суходоловского информатора, сидевшего где-то в Москве.
Другас не сомневался, что операция закончится победой. На Уходолова он смотрел, как на жертву, совсем не подозревая, что тот уже получил «информацию» и знал, кто такой Другас.
Шли дни и недели. Уходолов оставался прежним и внешне очень спокойным, словно не чувствующим опасности. Это и смутило Тобаридзе. Не понимая, в чем тут дело, он прямо спросил Уходолова:
— Ты что, Семен Семенович, не видишь подготовку?
— Вижу, — ответил Уходолов, — да только учти: меня попробуют взять тогда, когда… ну, знаешь: когда нападут на след моего информатора.
— Вряд ли нападут, — заметил Тобаридзе. — Да только зачем с огнем играть? Ну, скажи, зачем близко к себе поставил Другаса? Он ведь, думает, что ты ему доверился, и твоим доверием спекулирует, старается.
— Старается? — ухмыльнулся Уходолов. — А ты не тревожься, Тобаридзе! Пусть старается. За старательность я его хлопаю по плечу, а он думает, что я перед ним раскрываю карты, и потихоньку потирает руки, мечтает об орденке за мою голову.
— А может..
— Нет, Тобаридзе! Другас пусть пока тешится надеждой.
Другас, действительно, довольно-таки часто хвалил себя за ловкость и думал, что приближается время, когда он войдет в доверие к Булдихе, а тогда… Да, тогда можно будет раскрыть тайну «московского информатора», держащего связь с Уходоловым через притон Булдихи.
Ничего этого, как будто бы, не замечал Уходолов. Это удивляло Тобаридзе и он, наконец, решительно потребовал:
— Пора ставить точку! Довольно!
— Повременим, — ответил Уходолов.
— До каких пор? — спросил Тобаридзе.
— До каких пор? — задумчиво повторил Уходолов. — Скажу: пока старик живет, будет жить и Другас. А потом..
Тобаридзе поднял плечи. Нет, это не было знаком удивления или непонимания. Это было знаком преклонения перед Уходоловым, перед его решением до последнего дня поддерживать старика Воскресенского, профессора, которого когда-то спас Уходолов от чекистской пули.
Тобаридзе смотрел на Уходолова и видел перед собою человека, которого, казалось бы, жизнь приучила ко всему относиться равнодушно. Но вот он мучится мыслью о Воскресенском. Так же, подумал Тобаридзе, как мучился и о своем отце, о своей Ксюше, а вот теперь и о своей проснувшейся совести.
«Совесть, — сказал себе Тобаридзе, — заставляет его сделать последнее, что он может сделать хорошего: похоронить старика Воскресенского и обязательно в настоящем гробу».
«Старик уже кончается», — хотел было сообщить Тобаридзе Уходолову, но промолчал. Всё придет в свое время. Будет и гроб. И могила, в которую опустят старика. В эту могилу ляжет и какая-то часть его — уходоловского — греха перед жизнью.
Тобаридзе обнял Уходолова. Говорить дальше не о чем. Да и нельзя.
…А где-то вдалеке от Киева, в эти же самые дни, рушилась мечта Вали и Кости Туровца об их обычном и простом человеческом счастье.
Но об этом в рассказе —
О растоптанной жизни Вали и Кости Туровца
— У нас подлинная свобода, — говорил Костя Туровец. — Понимаешь? Свобода! Свобода голосовать за не нами составленную резолюцию, за не нами выдвинутого депутата в совет, за смерть Тухачевскому, за любимую партию, уничтожающую крестьян во имя коллективизации, за…
— Костенька, — прошептала Валя, — не надо так. Ну, думай про себя, молчи. Примирись. Ведь нам надо жить. Я тебя люблю, и ты меня любишь. Давай, Костя, переедем куда-нибудь. Будем работать и тихо жить. Для себя. А вот так, как ты сейчас, это же против них. Разве их переубедишь? Опять будет твое персональное дело, и все поднимутся на тебя. Загубят они тебя. А я что одна стану делать? Руки на себя наложить? Или стать такой, как они? Я не хочу! Не могу! Совесть не позволяет. Подумай об этом, Костя.
