Алла Дымовская - Рулетка еврейского квартала
Это был момент истины, чтение приговора, который не подлежал обжалованию. А ведь старухе, чтобы спастись, только и нужно было красиво отказаться от денег и послать внучку, куда подальше. И тем подтвердить правильность воспитательной меры, некогда примененной к доверчивой девушке много лет назад. И Сона тогда дала бы бабке куда больше за просто так и, может, даже простила. Но согласие копаться в туалетных отходах и было признанием вины, признанием права воздаяния насильнику над слабым и зависимым при помощи еще более жестокого насилия.
Сона досмотрела все до конца. Следуя нерушимому правилу Сорвино-Бертон никогда без нужды не убавлять возмездия, она не остановила изощренного издевательства. Потом молча вручила бабке все тридцать тысяч и так же молча вышла из туалета вон. Бабка сконфуженно семенила следом, прижимая, однако, оранжевый пакет к самому сердцу.
– Чего застыл? Думаешь, тебе перепадет? – вернувшись за свой столик, обратилась Сона к дяде Кадику, отчего-то озиравшемуся по сторонам с воровским кошачьим видом. Сона тут же не поленилась, заглянула в сумку. – Ну, деньгами можешь подавиться. А кредитные карты немедленно на стол. Или хуже будет.
Кадик попытался рыпнуться с места, но жестокий удар в кость правой щиколотки заставил его рухнуть обратно на стул.
– Я сказала: кредитки на место. Или через пять минут тут будет охрана отеля. А через десять и полиция, – приказала она даже и с насмешкой над незадачливым ворюгой.
Бабка совсем сникла и затянула в плач:
– Софочка, родненькая, не надо! Он сейчас отдаст! Кадичек не со зла! Если бы ты знала, как нам тяжко приходится!
– Знаю. Дуракам везде тяжко. Что ж, будем учить. – Она дождалась, пока дядя выложил все до одной кредитки на стол, и продолжила: – Завтра начнем. Ты, лаборантишка заштатный, ровно в семь утра перед входом в отель. И чтоб был как штык!
– Софочка, это зачем? – в ужасе воскликнула бабка, ожидая уже чего угодно.
– У меня есть для него работа. За хорошие деньги. И без нарушения американских уголовных законов. Так завтра в семь. А теперь проваливайте оба.
И бабка с Кадиком поспешно засобирались прочь. Только бабка все нарочито шептала на ходу, чтобы и внучка слышала: «Я же говорила, что все будет хорошо! Софочка добрая, она не обидит!» Но боялась при этом смотреть Соне в лицо.
На следующий день, ровно в семь утра, дядя Кадик уже маячил перед входом в отель. Разодетый в сомнительного достоинства костюм, белоснежную рубашку и галстук а-ля «соус на скатерти». Для калифорнийского лета наряд получался жарковат, но Соне того и надо было.
Ехали на хорошем, полноприводном «Юконе» с кондиционером и мини-баром, взятом напрокат. Кадик сначала пытался завязать разговор, но после третьей безуспешной попытки отстал. К югу от Лон Пайн машина свернула в сторону Долины Смерти, а еще позднее, когда солнце достаточно поднялось и начала разгораться нешуточная жара, Сона направила «Юкон» на юго-восток в пустыню Мохаве. Джип свернул с дороги и теперь мчался в туче песка в безлюдную и безводную глушь. Через пару десятков километров Сона затормозила.
– Вылезай! – велела она еще ничего не понимавшему Кадику.
Тот выполз из салона на солнцепек. Зажмурился на яркий свет.
– Так ты у нас, стало быть, большой любитель денежных знаков. Прямо жить без них не можешь и маму и папу продашь. Вот и давай проверим. – В руках у Соны оказался пакет, и опять оранжевого цвета. – Здесь пятьдесят тысяч. Тебе.
Кадик двинулся навстречу племяннице, протянул вожделеющую руку. Но Сона быстро дернула ленту, и доллары разлетелись по земле, правда, недалеко, ветра почти не было.
– Ты что? Ты что? – закричал Кадик, бросаясь поднимать с песка бумажки.
– Вот когда все соберешь, тогда и пойдешь домой! Пешком! А я поехала! Интересно, как эти деньги помогут тебе в пустыне?
Тут только Кадик сообразил свой приговор и всю суть ловушки и вполне ожидаемо спустя мгновение с воплем кинулся на Сону:
– Не-ет! Не-е-е-е! Я тут не останусь! Не-е-т! – и занес над Соной кулак, пытаясь сбить с ног и добраться до «Юкона».
Но в этот раз ей было не до нежностей. Кадика не просто кинули на песчаный наст, а стали равномерно пинать ногами, под дых, по ребрам, по печени. И над его головой раздавались такие же мерные, как и удары, обжигающие слова:
– Это тебе, мразь, за твою жадность! Это за подлость! Это за маму! Это за папу! А это – за Додика, сволочь ты проклятая! – И последний пинок пришелся аккуратно Кадику в пах. Тут же Сона с чрезмерным трудом смогла взять себя в руки, чтобы не забить насмерть. – А теперь полежи – отдохни! И если выберешься отсюда живым и сумеешь не подохнуть, деньги твои, как я и обещала!
И через пару секунд «Юкон» скрылся все в том же облаке пыли, оставив дядю Кадика в лежачем положении среди небрежно рассыпанного ковра из стодолларовых купюр.
Сен-Тропе. Вилла «Глициния». 7 августа 2002 г. Полдень.
Окна верхнего этажа стояли нараспашку, кондиционеры она приказала отключить. Уж если приходится работать в такой прелестный южный солнечный день, то пусть хоть извне дойдет до нее запах моря и его звуки. С телефонной трубкой в левой руке и с автоматическим карандашом в правой Сона развлекала себя тем, что крутилась вокруг своей оси в строгом рабочем кресле личного кабинета. Но дело есть дело, и многим нужно жертвовать ради коммерческого преуспевания.
– И скажи, пусть не уступают ни за что. Это страховой случай, я знаю закон. Что?… Так сунь им под нос договор… В понедельник я сама буду… Хорошо! – Сона дала отбой, что-то черкнула в еженедельнике.
Не на таковскую напали, ишь ты, переделки за счет заказчика! Впрочем, это были мелочи, обычный рабочий момент, так сказать. А вообще бизнес ее в полном ажуре, и только поспевай, жми на газ. И в России, и в Америке, и здесь, на французской Ривьере. А теперь вот и в Испании затеяла строительство. Видимо, все же придется слетать на днях в Барселону, оттуда на побережье, проверить все самой. Ведь пока не покажешь кулак, добра не жди. Хоть где, хоть в стране дикого, стихийного капитализма, хоть в условиях демократического маразма. Каждый понимает только силу. Впрочем, ей редко приходилось учить кого-либо дважды.
Она и в Москве очень скоро нашла нужные контакты, благо правила игры ей были знакомы лучше, чем многим другим. И как говорить с власть предержащими, и на каком языке общаться с маргинальными персонами криминального мира. За что и спасибо незабвенному Сорвино. Как-то раз, совсем не так давно, Сона предприняла попытку разыскать своего верного дружка прошедших лет, но лично встретиться не смогла. Информация, полученная ею относительно Святого Брокко, гласила, что после трагедии 11 сентября Сорвино посчитал для себя неподходящим присутствие на территории Соединенных Штатов и отбыл из страны прочь. Говорят, перенес торговую базу в Венесуэлу и открыл уже самостоятельное дело. А жаль.
Сона потянулась, зевнула сладко, после поднялась с удобного анатомического сиденья, вышла на балкон-террасу, тянувшийся вдоль внутренней стороны дома. Жара расслабляла, и делать что-либо неохота было совсем. Но уж она-то сможет себя перебороть. К тому же остро стоял перед ней один вопрос, требовавший скорого разрешения, и вопрос тот выходил уж очень препротивным, но и откладывать его Соне не хотелось.
Внизу творилось безоблачное веселье. В большом, чистейшей воды бассейне плескались и ныряли для забавы ее муж и Димка, а нанятая недавно гувернантка-француженка бегала вдоль бортика и неодобрительно размахивала руками. Видимо, ее звали купаться тоже, и звали по-русски, а Димке в ее присутствии запрещалось говорить на каком-либо ином языке, кроме французского.
Димка за три прошедших года вырос изрядно, даже слишком для его возраста, и по развитию, умственному и физическому, явно обгонял сверстников. Чем сильно радовал Сону, и причем бескорыстно. Потому что был именно ее сыном – а вовсе не для хвастовства перед посторонними. Сона довольно быстро научилась его любить по-настоящему, может, оттого, что больше не приходилось играть в мамочку и сыночка, а дело взаимной симпатии между ними получалось на добровольных началах. И еще ей необыкновенно приятно было знать, что Димка, несомненно, предпочитает ее общество компании отца, хотя Лева и проводил с сыном несравненно больше времени. Но в их семье именно мать выполняла нелегкую роль настоящего мужчины, и чуткий Димка это понимал. Хотя Сона порой кричала на него и одна обладала правом наказания, зато и все блага, и настоящие заботы, и нерушимая безопасность исходили тоже от нее. Димка ее любил, но и с нежностями не лез, словно считая при их взаимных чувствах лишней всякую слюнявую сентиментальность. Соне такой стиль общения с Димкой особенно был по душе. И нечего растить традиционного еврейского маменькиного сынка, только портить парня. Она и Леве запрещала телячьи нежности, хотя, как с удовольствием отмечала в последнее время, Димка не очень-то уважал своего папашу. Да и был уже сейчас куда умнее. Семь лет, а знает два иностранных языка, английский – будто второй родной, французский чуть похуже, но недавно нанятая с первосортными рекомендациями мадемуазель Ромешуа это скоро поправит. А с осени Димка пойдет в частный парижский лицей, на все время начальной школы. Так что Сонины проблемы заключались отнюдь не в умнице сынишке.
