Торнтон Уайлдер - Теофил Норт
— И она выберется из этой трясины, — сказала Эдвина.
Через три дня утром я позвонил в «Девять фронтонов» и попросил Виллиса позвать к телефону миссис Теннисон.
— Миссис Теннисон редко бывает здесь по утрам, сэр. Она у себя во флигеле за оранжереями. — Он дал мне номер ее телефона.
— Спасибо, Виллис.
Сколько раз я бывал в «Девяти фронтонах», но даже не слышал, что у Персис есть отдельный дом. У нее были комнаты в доме деда, и она проводила там много времени, но, как выяснилось, больше бывала у себя, в коттедже «Лиственницы»; тут жил ее сын с няней, тут же находились ее книги и ее рояль. Вот еще пример той удушливой скрытности, которую культивировала миссис Босворт в доме отца. Упаси бог проронить лишнее слово, которое прольет свет на семейные дела. Действительно трясина.
— С добрым утром, миссис Теннисон.
— Здравствуйте, Теофил.
— Я оставлю у вас в прихожей кое-какие бумаги. Можно зайти сегодня часов в пять, чтобы обсудить их с вами?
— Конечно, можно. Но хотя бы намекните, что это за бумаги.
— Фредерик здоров?
— Да, спасибо.
— Когда-нибудь он будет рад узнать из официальных источников, что отец его покончил с собой не в припадке депрессии, а понадеявшись на удачу в глупой игре.
В пять часов я подъехал на велосипеде к ее дверям. Коттедж «Лиственницы» был построен в том же стиле, что и «Девять фронтонов», и часто именовался «флигельком». Уменьшительными вообще злоупотребляли в Ньюпорте. Дверь была открыта, и Персис вышла мне навстречу. На ней снова было полотняное платье, но на этот раз бледно-желтое. На шее висели бусы из светлого янтаря. Я не мог — и не очень старался — скрыть свое восхищение. Она привыкла видеть восхищение на лицах и ответила извиняющейся улыбкой, словно говоря: «Ну, что поделаешь!» Сынишка выглянул из-за ее спины и сбежал — маленький крепыш с огромными глазами.
— Фредерик стесняется. Сначала будет прятаться где-нибудь поблизости, а потом заведет с вами дружбу… Давайте лучше выпьем чаю, а потом обсудим ваши удивительные документы.
Меня провели в большую гостиную; через распахнутые высокие окна в нее вливался морской воздух. Я часто видел эти окна, проходя по Скалистой аллее. Две пожилые горничные хлопотали возле чайника, бутербродов и торта.
— Мистер Норт, это мисс Карен Йенсен и мисс Забет Йенсен.
Я поклонился:
— Добрый день. Добрый день.
— Добрый день, сэр.
— Ваше имя хорошо знают в этом доме, мистер Норт.
— По-моему, я имел удовольствие познакомиться с мисс Карен и мисс Забет у миссис Крэнстон.
— Да, сэр. Нас знакомили.
Как отметила миссис Крэнстон, я был весьма знаменитой персоной «в определенных кругах».
Когда убрали со стола, Персис попросила:
— Пожалуйста, объясните, как мне надо отнестись к этим документам и газетным вырезкам.
— Миссис Теннисон, скоро вы почувствуете, что атмосфера, в которой вы живете, меняется. Тем, кто со злорадством — именно со злорадством — приписывал вам некрасивую роль в смерти вашего мужа, теперь придется искать другую жертву. Вы перестали быть женщиной, которая довела мужа до отчаяния; вы — женщина, чей муж неосмотрительно выбирал друзей. Миссис Венебл получила копии этих бумаг; мисс Эдвина, которая бывает во многих здешних домах и всегда старалась вас защитить, делает все, чтобы воздух стал чище. Вы попали в положение многих дам, живших лет полтораста назад, чьих мужей убивали на дуэли из-за чепуховой ссоры по поводу карт или скаковой лошади. А сами вы ощущаете в себе какую-нибудь перемену?
— О да, Теофил, но с трудом в это верю. Мне надо привыкнуть.
— Давайте оставим этот разговор. — Я засмеялся. — Можете не сомневаться, что в данную минуту многие разговаривают о том же самом. Но я хотел поговорить с вами о другом. Только раньше… — Я встал. — Не могу видеть на пюпитре ноты и не полюбопытствовать, что тут разучивали.
Я подошел к роялю и увидел транскрипцию Бузони шести хоральных прелюдий Баха. Я взглянул на Персис. С той же «извиняющейся» улыбкой она пояснила:
— Дедушка очень любит Баха. Я готовлю эти прелюдии для наших зимних вечеров.
— На острове Акуиднек редко услышишь хорошую музыку. Я по ней изголодался. Не попробуете ли вы сыграть их при мне?
Она была по-настоящему хорошей пианисткой. Вполне созревшей для замка Штамс. Музыка развеяла память о злоязычии и снисходительном ханжестве, надежду заслониться земными утехами… Под ее пальцами зазвучали колокола «In Dig ist Freude»[117], обрело голос смирение «Wenn wir in höchsten Nöten sein»[118]. Фредерик прокрался в комнату и сел под роялем.
Кончив играть, она встала.
— Фредерик, — сказала она. — Я пойду в сад нарвать цветов для дедушки. Не отпускай мистера Норта, пока я не вернусь. — И вышла.
Я нерешительно поднялся со стула.
— Фредерик, как по-твоему, маме хочется, чтобы я ушел?
— Нет! — громко воскликнул он, вылезая из-под рояля. — Нет… вы останьтесь!
— Тогда давай играть на рояле, — прошептал я заговорщицким тоном. — Садись на банкетку, и мы сыграем колокольный звон. Ты тихонько бери вот эту ноту, так… — Я нажал пальцем «до» малой октавы и показал ему, как надо медленно, тихо повторять этот звук по счету. Нажав правую педаль, я дал свободу обертонам, на которые отозвались струны в верхнем регистре. Потом протянул руку и стал ударять по басовому «до». Это старый салонный фокус. У новичка появляется ощущение, что под его пальцами звучит множество нот и комнату заполняет воскресный утренний перезвон.
— Ну, а теперь погромче, Фредерик.
Он посмотрел на меня с благоговением. Как сказал тот француз? «Основа воспитания детей — это развитие в них способности удивляться». В благоговении есть и доля страха. Взгляд Фредерика упал на мать, застывшую в дверях. Он подбежал к ней с криком:
— Мамочка, я играю на рояле!
Но он уже устал от этого непонятного мистера Норта и унесся наверх, к няне.
Персис с улыбкой подошла ко мне:
— Крысолов, да и только! Я нарочно придумала, что мне надо в сад. Фредерику редко приходится видеть здесь мужчин. О чем еще вы хотели со мной поговорить?
— Об одной выдумке. Я очень сдружился с Эдвиной Уиллз и Генри Симмонсом. Из этого плавания по Карибскому морю, чуть не кончившегося бедой, Эдвина вернулась с опозданием, и теперь они с Генри срочно готовятся к Балу слуг. Они снова наняли оркестр Крэнстонской школы. Уже продали много билетов, но хотят придумать что-нибудь новое, вдохнуть в это дело жизнь. Я предложил пригласить несколько почетных гостей — начав с шефа полиции и шестерки его отважных молодых подчиненных, а также брандмейстера Далласа и шестерки отважных молодых пожарных. Ведь они — в полном смысле слуги народа.
— Прекрасная мысль!
— Потом я им рассказал о знаменитом венском Извозчичьем бале, где вместе веселятся люди из всех кругов общества. Тогда нам пришла в голову мысль подойти к этому же, но постепенно: сначала пригласить молодого человека и молодую даму из тех, которые проводят здесь лето, — самых красивых и обаятельных, а главное, тех, кто особенно приветлив со слугами. Правда, они не очень верят в успех, но комитет обсудил кандидатуру джентльмена и решил единогласно: барон Штамс. Вы заметили, как безукоризненно он ведет себя со всеми без исключения?
— Да.
— Ну вот, я его «прощупал». Не считает ли он, что быть там гостем ниже его достоинства, не боится ли, что ему будет скучно? Наоборот! Оказывается, он давно хотел познакомиться с персоналом миссис Венебл, так сказать «в светском порядке», и с персоналом «Девяти фронтонов», со слугами миссис Эмис-Джонс и других домов, где он часто обедает. Но он не знает, отпустят ли его. Сможет ли посол без него обойтись. А Эдвина смеется. Они с миссис Венебл не только хорошие друзья — они часто затевают вместе всякие увеселения, чтобы Ньюпорт стал приятнее и для тех, кто здесь работает, и для тех, кто развлекается. Эдвина уверена, что ей стоит только намекнуть миссис Венебл, и та позвонит послу. «Дорогой посол, могу я просить ваше превосходительство о маленьком одолжении? Мы хотим устроить нечто вроде Извозчичьего бала. Вы не отпустите барона Штамса, которого здесь назвали самым популярным гостем летнего сезона? Понимаете — Вена-в-Ньюпорте. Это в ваших силах?»
— Чудесная идея!
— Потом комитет обсудил кандидатуру почетной гостьи. И выбрал вас.
— Меня?.. Меня?.. Не может быть! Я почти никуда не выхожу. Они даже не подозревают о моем существовании.
— Персис, вы знаете не хуже меня, что слуги в Ньюпорте от года к году почти не меняются. Они, как молчаливые зрители, жадно наблюдают за блестящим обществом хозяев. А вы, «великие мира сего», поражаетесь, что они столько знают. У них долгая память и стойкие привязанности, такие же стойкие, как и неприязнь. Ваше несчастье их тоже затронуло. Они помнят вас в счастливые времена — это было всего несколько лет назад. Они помнят, что вы с мистером Теннисоном завоевали приз лучших танцоров на благотворительном балу в пользу Ньюпортской больницы. Но главное, они помнят вашу сердечность: вы могли казаться отчужденной и холодной гостям, но никогда не бывали холодны с ними!
