Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

Прошло года два, если не больше, с тех пор как Йонке в последний раз был у Анны дома. Но квартиры меняются не так уж сильно. Немного больше книг. Другая репродукция на стене. Новое покрывало на кровати. Другая покраска. Новый торшер и новая тахта. Не исключено, что новый мексиканский ковер.

Однажды, когда его вдруг прорвало, Йонке сказал Анне: Похоже, что я все делаю не так. Я чувствую себя полным идиотом.

На что она ответила: Ерунда.

Это было давно.

После того как они перестали видеться, она избегала ходить по Штифтсмюль-штрассе, где находился его магазин. Все поняли, что что-то произошло, когда она стала покупать книги у Хубблера. Начнем с того, что никаких скидок.

Что еще?

Рольф понял, что что-то происходит, когда обычно суровый Йонке появился в магазине посвистывая. Он понял, что что-то происходит, когда ни с того ни с сего Йонке заметил, что со временем, когда женится, он намерен взять отпуск на целый месяц. Может быть, Португалия… или Испания… А магазин вы на это время закроете? спросил Рольф.

Немного подумав, Йонке ответил: Нет. Вы, я думаю, вполне справитесь.

Рольф кивнул. Затем, стараясь не смотреть Йонке в лицо, спросил: Вы это планируете в ближайшем будущем?

Либо сейчас, либо никогда, весело ответил довольный собой Йонке. Ха-ха. Теперь или никогда. Рольф вежливо рассмеялся. Не так ли называется роман Харгенау?

Харгенау у нас нет.

Жена мэра как раз его заказала.

Уверяю, он так и не придет. Ей придется добывать его где-то в другом месте.

Рольф собирался задать еще один вопрос, но вовремя передумал.

Помяни дьявола, внезапно сказал Йонке, и он тут как тут.

Когда Ульрих вошел в магазин, Рольф печатал на машинке, а Йонке был погружен в список снятых с печати книг. Ни один из них даже не поднял глаз. Ни один не ответил на его Guten Tag.

Сокровища прошлого.

Рано или поздно любой немец, старый или молодой, мужчина или женщина, столкнется в книге, газете или журнале с описанием страшных событий, имевших место в концлагерях, причем не только в далеких польских, но и в расположенных в самом сердце Германии и соседней Австрии, в лагерях, до которых можно быстро доехать из Мюнхена, Веймара или Берлина, или, как в случае Дурста, минут за двадцать добраться из Демлинга. Может быть, это будет упоминание о «парашютистах» из Маутхаузена, как называли сбрасываемых с обрыва заключенных, или о «золотоискателях с Аляски», людях, которые в Освенциме извлекали у трупов золотые пломбы, или сообщение о пристрастии некоего полковника Дирлевангера к инъекциям стрихнина, которые он любил делать молодым женщинам, затем наблюдая за их мучительной смертью прямо в полковой офицерской столовой в Дахау. Но насколько можно доверять этим свидетельствам, всем этим статьям бывших заключенных или писателей, набивших себе руку на сенсациях, на скандалах? Может быть, они просто хотят поднять тем самым шумиху? Это один из способов напечататься. Ну и, разумеется, остаются фильмы и фотографии. Что с ними делать? Глядя на них, молод ты или стар, сталкиваешься с жестокой проблемой: принимать или нет все эти метры старой пленки, на которой в объектив бессмысленно пялятся похожие на скелеты мужчины и женщины в полосатой лагерной форме. Происходило ли все это в действительности, или же эти фотографии были тщательно подделаны, искусно придуманы просто для того, чтобы очернить все немецкое? Такое уже бывало. Германия всегда была мишенью для клеветы, для беспричинно яростных и оскорбительных нападок: абажуры из человеческой кожи, мыло из человечьего жира. Это уже чересчур. Такого никто не выдержит.

В четверг правительство прислало в Брумхольдштейн за извлеченными из земли останками два больших грузовика с прицепами. Несмотря на секретность, множество людей в Брумхольдштейне либо их видело, либо слышало о присутствии грузовиков и команды из тридцати или сорока человек в противогазах, на которую выпала неприятная задача эти останки погрузить. Кем бы ни были мертвецы, кто-то в муниципалитете решил, что за братскую могилу в конечном счете отвечает правительство, а не граждане или город, где могила или могилы оказались обнаружены. Трудно было ожидать, что городок вроде Брумхольдштейна возьмет на себя расходы на перемещение, идентификацию — если она была еще возможна — и затем захоронение мертвых. Во-первых, как бы приступил к подобным мероприятиям Брумхольдштейн? Всего один пример: как хоронить тела — а на самом деле одни скелеты — порознь или в другой братской могиле? Не следует ли попытаться, как бы сложно и неприятно это ни оказалось, установить их личность и причину смерти? Нужно ли их тщательно пересчитывать? Нужно ли классифицировать, если это возможно, по полу и возрасту? Если за это возьмется город, то не должен ли он будет также опубликовать результаты своей деятельности и описание методик? И кому что решать? Например, по чьему ведомству должно проходить захоронение тел? По ведомству отдела здоровья д-ра Эриха Кауднера? Или по инженерному ведомству д-ра Клейста? Нельзя ли кремировать оставшиеся скелеты? Как быть с прессой? Не следует ли попытаться ограничить или цензурировать предоставляемую ей информацию? Не следует ли мэру и официальным лицам ради общего благополучия граждан заявить, что на самом деле было выкопано всего несколько, от силы с полдюжины скелетов? Ясно, что в любом случае прежде всего нужно заняться ремонтом Гейгенхаймер-штрассе и компенсировать хозяевам окрестных магазинов потери, которые они могли понести из-за того, что улица была закрыта для движения.

Далее, если город должен захоронить скелеты, не должен ли он также возвести какой-нибудь памятник, или достаточно будет простого указателя или могильного камня? И что на этом указателе или могильном камне написать? Какие сведения? Должно ли это зависеть от того, что сообщат мэру расследующие дело чиновники? Или хватит одной-двух строк? Например: Мужчины и женщины, заключенные Дурста. Личность не установлена. Причина смерти неизвестна. Да покойтесь с миром.

Судя по имеющимся данным, расстреляны были не все. По словам мэра, особо подчеркнувшего, что все это предшествовало самому существованию Брумхольдштейна, случившееся, что бы тут ни произошло, имело место в самые отчаянные последние дни войны. Скорее всего, до того, как в Дурст вошли американцы. Эта могила была попыткой уничтожить улики.

С другой стороны, разве можно полностью исключить вероятность, сколь ничтожной она ни кажется, того, что эти люди — не заключенные, а немцы, погибшие во время налетов, или убитые американцами, или убитые заключенными, после того как тех выпустили на волю, или убитые фанатичными немцами… ибо в последние дни войны каждого, кто хоть в малейшей степени проявлял нежелание участвовать в последней схватке, в этой бессмысленной последней битве, под шумок вздергивали на ближайшем дереве или фонарном столбе. Тысячи и тысячи немцев умерли неопознанными на дорогах, в деревнях, в поездах, в лесах. Следовательно, нельзя было исключить, что найденные в братской могиле скелеты принадлежали немцам. Это было сомнительно, маловероятно, но исключить этого было нельзя.

Как бы там ни было, большая часть этих проблем приобрела чисто академический интерес, после того как правительство со своими огромными ресурсами и гигантской бюрократической машиной предложило забрать скелеты из Брумхольдштейна. Спору нет, к подобной задаче правительство сегодня было вполне готово. Конечно же, ему не впервой приходилось изымать из братской могилы частично разложившиеся тела или скелеты, представлявшие определенную опасность для здоровья граждан. Зная, как работают бюрократические структуры, естественно было предположить, что на сей счет существовало немало правительственных предписаний. Но с учетом сегодняшней реальности кто бы мог сказать, чем все кончится на деле? Может быть, тела, если окажется, что это тела евреев, отправят для захоронения в Израиль? Исходя из общедоступных фактов, между двумя государствами вполне могло существовать соглашение по этому поводу. В конце концов, если бы где-то оказалась найдена братская могила с телами немцев, из чистого патриотизма Германия захотела бы перевезти их на родину, а не оставила бы лежать в чужой земле.

За час или два до обеда Эгон поднялся к себе в комнату и захлопнул за собой дверь, недавно установленную дверь, дверь, которую предусмотрительно поставил Хельмут, дверь, которая должна была скрывать ото всех в доме, что Эгон и его ненаглядная Рита поделывают на протяжении дня, уединившись в летний полуденный зной в своей комнате. Теперь все это в прошлом. Не жара и не лето, а страсть. Эгон захлопнул дверь, они знали это, хотя и оставались в саду, делая вид, что не смотрят, как он взбегает по лестнице. Они также знали — или догадывались, — что он сейчас складывает свои вещи и что вскоре, минут через двадцать или, самое большее, тридцать, он спустится вниз и, скорее всего, — этот вывод делался на основании предыдущего опыта — выскользнет через боковой выход, тем самым избегая всех болезненно затянутых прощаний. С Ритой прощаться незачем, так как в определенном смысле они уже расстались в тот момент, когда он ее потерял, — слово «потерял» надо понимать здесь в рамках все еще преобладающей, хотя и в общем-то устаревшей любовной терминологии. Мужчины, несомненно, продолжают терять своих женщин, которые уходят от них к другим мужчинам, а иногда и женщинам. Результат один и тот же. Потеря невосполнима. Во всяком случае, женщины, похоже, с этой терминологией согласны, ибо разве они сами не говорят: Вот тогда-то он меня и потерял.