Ким Мунзо - Самый обычный день. 86 рассказов
Эти успокоительные доводы, однако, рухнули через несколько недель, когда родилась кузина Жерарда. У нее тоже был лишний палец, и тоже на левой руке. Следовательно, речь уже не шла о случае исключительном, и среди членов семьи возникли серьезные сомнения. Откладывать решение вопроса до того времени, когда Абеляру и Жерарде исполнится девять лет, уже не имело смысла. Один из дядьев, стенографист и поклонник французского джаза, осмелился спросить, ради чего продолжать следовать старой традиции. Именно этой провокации и не хватало. Вся семья выступила единым фронтом. Как можно подвергать сомнению наследие незапамятных времен только потому, что по чистой случайности какие-то два младенца родились с шестью пальцами на руке. Диссиденту показали, что его вопрос неуместен и бессмыслен, после чего родственники решительно и твердо назначили следующую встречу: через месяц, в начале декабря.
Однако через неделю было получено известие о том, что в Барбастре родился третий кузен (у каких-то довольно дальних родственников) с шестью пальцами. Сей факт сразу выявил, что теперь уже не имеет смысла рассуждать о случайностях, и отсрочка решения вопроса на девять лет тоже ничего не дает. Некоторые члены семьи утверждали, что не стоит волноваться: появление в семье детей с шестью пальцами явилось результатом логичной эволюции. Сам дядюшка Регуард осмелился предположить, что отрезание безымянного пальца на левой руке на протяжении сотен лет (а были и такие, которые говорили о тысячелетиях) вызвало мутацию организма: чтобы компенсировать потерю пальца, который детям отрезали в девятилетием возрасте, природа сделала так, чтобы они рождались с одним лишним пальцем на руке. Другие члены семьи сочли это мнение нелепым; они отказывались поверить в возможность столь значительных мутаций за такие краткие периоды времени, как века или тысячелетия. Но на самом деле не имело значения, кто был прав в этом споре. Впервые в семье произошел глубокий раскол, грозивший нарушить их единство. Одну группу составляли те, кто считал, что у детей с шестью пальцами на левой руке надо отрезать два пальца (безымянный — по традиции и тот самый новый палец, который рос между безымянным и средним и который в древности называли пальцем Сатурна). И вместо того чтобы ждать девять лет, надо было провести операцию немедленно, чтобы этим решительным способом подавить зарождающееся инакомыслие. Во вторую группу входили сторонники мнения, согласно которому надо было следовать традиции, и если таковая предписывала отрезать один-единственный палец, то так и нужно поступать, какие бы анатомические изменения ни происходили в человеческом теле. В разгаре споров появилась и третья точка зрения, которая поначалу не нашла большого распространения. Ее последователи — дядюшка-стенографист и две невестки — осуждали традицию, находя ее варварской.
Выступление двух невесток против традиции было особенно серьезным знаком, потому что испокон веков свойственники в этой семье являлись наиболее ярыми приверженцами традиции, после того как их убеждали в ее ценности во время жениховства. Один из заключительных моментов периода ухаживания (часто служивший поводом для шуток во время семейного застолья) как раз и заключался в том, что, когда отношения принимали серьезный оборот и предложение руки и сердца было не за горами, член семьи говорил своему будущему супругу или супруге, что перед окончательной помолвкой им надо поговорить об одном деле, которое поначалу способно вызвать у непосвященных удивление. Однако на самом деле ничего странного в этом нет, и от способности правильно понять данную традицию зависит их дальнейшая супружеская жизнь. После этого предисловия следовало объяснение: «По достижении девятилетнего возраста детям в нашей семье отрезают безымянный палец на левой руке».
Это сообщение сначала неизменно вызывало недоверие (словно речь шла о нелепой шутке), которое сразу же (как только выяснялось, что собеседник вовсе не шутит) сменялось ужасом. Реакция всегда была одинаковой: «Как может существовать в наши дни такая варварская традиция?»; «Какой в ней смысл?»; «Не думай, что я позволю тебе тронуть наших детей!». Потом начиналась долгая разъяснительная работа, многочасовые убеждения и беседы. День за днем приводились новые аргументы, уточнялись детали, растолковывались неясности до тех пор, пока будущий супруг не проникался пониманием. И с этого момента именно свойственники становились самыми ярыми защитниками сей меры и (несмотря на то, что никто сначала на этом не настаивал) заявляли о готовности пожертвовать своим безымянным пальцем, чтобы таким образом окончательно приобщиться к новой семье. Они же всегда первыми требовали немедленного исполнения ритуала, когда их детям исполнялось девять лет; сами следили, чтобы все шло строго по правилам — от и до — и вызывались добровольно держать руку ребенка, чтобы он ее не отдергивал.
Поскольку новообращенные родственники всегда были самыми ярыми приверженцами традиции, ревизионизм со стороны этой части семьи был для нее наиболее чувствительным ударом. Однако постепенно это обстоятельство потеряло свою значимость; вскоре все различия стерлись, и к блоку, основанному стенографистом и двумя невестками, начали присоединяться все прочие члены семьи. Когда родился четвертый шестипалый кузен, кризис охватил уже всю родню. В отношениях многих членов семьи наступило охлаждение, и встреча, назначенная на начало декабря, была отложена на неопределенный срок. «До принятия окончательного решения». Однако многие чувствовали, что сие заявление было не более чем уловкой и никакого другого решения, кроме того, которое формально окончательным не являлось, никто и никогда принимать не будет.
Арманду купили арфу и записали его в музыкальную школу на занятия сольфеджио и арфой; он ходил туда по вторникам и четвергам после школы. В выходные дни он занимался самостоятельно, хотя его усидчивость и рвение далеко не всегда давали должные результаты. По мере того как становилось ясно, что семейная традиция отрезания пальцев ушла в историю, страстное желание Арманда играть на арфе стало постепенно сходить на нет. В следующем учебном году арфу задвинули в угол, где она пылилась до тех пор, пока, несколько лет спустя, ею не заинтересовался Элизард — один из шестипалых кузенов. Каждый раз, когда родственники собирались на обед в доме Арманда (теперь их с трудом набиралось семь или восемь человек, хотя раньше на подобные сборища приходило не менее двадцати гостей), Элизард устраивался в комнате Арманда, чтобы поиграть на арфе. С каждым разом мальчик играл все лучше и лучше, пока не научился исполнять пьесы Халфтера, Мийо и Хинастеры, а также (чтобы доставить удовольствие родственникам) несколько парагвайских песен и одну мексиканскую, которую он играл всегда на бис, с каждым разом все быстрее и веселее. Родители Арманда предложили ему подарить арфу кузену. Их сын воспринял это как намек (они словно упрекали мальчика: после того как он столь яростно отстаивал свое призвание арфиста, его интереса хватило очень ненадолго) и решил не давать им повода для нотаций. Он сказал, что ему совершенно безразличнее как они поступят с арфой. Родители решили подарить инструмент Элизарду, когда он придет к ним в гости в следующий раз.
Но Элизард больше не приходил в гости к Арманду. Когда был утрачен объединявший всех компонент семейных сборищ, родственники стали собираться все реже и реже. Если встреча назначалась, то на нее приходило все меньше и меньше народа, и очень скоро у большинства нашлись какие-то отговорки: зимой все уезжали кататься на лыжах, летом — на пляж, а кроме того, в любое время года у всех возникли всякие неотложные дела. Не прошло и нескольких лет, как семейные встречи ушли в прошлое, и даже самые близкие родственники стали друг другу чужими и общались между собой раз в год по обещанию, да и то — по телефону.
Элизард оказался единственным членом семьи, о котором все постоянно были наслышаны, потому что с годами он превратился в известнейшего арфиста (поговаривали, что известная анатомическая особенность ему в этом очень помогла). Он сумел вернуть этому инструменту его престиж и значение, утраченное в последние десятилетия в связи с недостаточным использованием всех возможностей арфы. Арманд придерживался другого мнения. Он считал своего кузена вундеркиндом, который уже пережил свои звездные часы в детстве и теперь, став взрослым, превратился в жалкую и смешную фигуру: он сам, его арфа и эти слащавые мелодии. Сегодня, облокотившись на стойку бара, Арманд видит Элизарда снова на экране телевизора, стоящего среди батарей бутылок. Он отворачивается, громко фыркает, ругает музыканта почем зря, а потом высказывается в пользу восстановления древней традиции отрезания пальцев. И начать бы следовало с этого знаменитого арфиста. Остальные посетители бара не обращают на него ни малейшего внимания. Поскольку они его не слушают, Арманд рассказывает вслух историю своей семьи. Находятся два человека, которые в конце концов прислушиваются к его рассказу, принимая его то ли за сумасшедшего, то ли за пьяницу, а возможно, за того и другого сразу. Только одна девушка смотрит на него с интересом и, когда он замолкает, приближается к нему. Она красива, на губах ее сияет улыбка, а прядь каштановых волос закрывает половину ее лица. Такую прическу иногда носят женщины, которые хотят спрятать свой стеклянный глаз.
